Московские повести - Лев Эммануилович Разгон

и работать для партии можно везде. И в тюрьме, и в обсерватории, и в ссылке, и в «изгнании»... А Варвара долго не усидит там, ей-ей! Увидите!

Летом Штернберг поехал в Томск. Вот когда он почувствовал некую выгоду от того, что он статский советник, преподаватель Московского императорского университета, астроном, чье имя и научные заслуги известны во всех университетах России. А Томск был университетским городом. Его приезд был радостным событием для томских коллег и не вызывал никаких особых вопросов у местного начальства.

Штернберг впервые был в Сибири. Долгие сутки дороги из Москвы в Томск он сидел у окна, глядя на меняющийся пейзаж. Все было почти так, как в России, но бесконечно большим. Если начинался лес, то он тянулся за окном вагона не часами, а днями. А если начиналась степь, то ей не было конца. Ему казалось, что он начинает понимать главную особенность Сибири — расстояние... Он вспоминал свои поездки по Франции, Германии, где между черепичными крышами деревень и городов почти и расстояния-то не было. И сравнивал ту дорогу с этой... Да, не зря в России еще со времен первых Романовых политических преступников загоняют в Сибирь!..

Томск был не похож на среднерусские города, которые Штернберг хорошо знал. На главной улице богатые кирпичные дома с украшением из белого камня; зеркальные витрины богатых магазинов со всеми предметами роскоши не хуже, чем в Москве. В низине — улицы, застроенные деревянными домами, украшенными кружевной резьбой. Множество ресторанов, трактиров, пивных. И странное смешение людей на пыльных улицах. Медленно проезжает в почти английском парном экипаже англизированный купец в рединготе и цилиндре. Проносится на тройке с колокольчиками разбушевавшийся молодчик в плисовых штанах — старатель, кому «подфартило на золотишке». И рядом с деловитыми купцами, спившимися золотодобытчиками — юноши в студенческих тужурках и косоворотках, такие, как в Москве на Бронной, на Козихе. Студенты идут к большому светлому дому, что стоит в глубине университетского сада.

Туда приходит и Штернберг. Иногда он идет в университет не прямой, ровной дорогой, а боковой улицей, немного левее. На углу стоит длинное белое здание подчеркнуто казенного вида. К нему пристроена маленькая церковь. Забор, решетки на окнах, полосатые будки охраны. Томская пересыльная тюрьма. Штернберг медленно проходит мимо — высокий господин в очках, в новом коломянковом костюме, в модной соломенной шляпе канотье. Он идет и внимательно осматривает ряды зарешеченных окон. За которыми сидела Варвара? Он уже в одной губернии с нею, когда же он увидит ее?

Томск был не только университетским городом. Он был еще и городом, полным «политиков» — бывших ссыльных, осевших в понравившемся им городе; теперешних ссыльных, ухитрившихся застрять в губернском городе; людей, никогда в ссылке не находившихся, но не отличающихся по своим взглядам от тех, кто сидит в Томской пересыльной тюрьме. И Штернберг, находясь здесь, понимал, что ему не придется долго и трудно готовиться к путешествию в Нарымский край.

Он возвращался назад в Москву совсем другим. Загорелым, смеющимся, белозубым человеком, которому никто бы не мог дать его сорока шести лет. Штернберг был наполнен радостью, весельем и надеждами. И не хотел эту радость расплескивать в беседах со случайными и ненужными попутчиками. Большую часть дня просиживал в поездном ресторане, пил холодное вкусное пиво и смотрел, как снова мелькает за зеркальными окнами вагона темно-зеленая тайга.

Теперь она не пугала. Он, улыбаясь про себя, вспоминал шумные прогулки в лес, костры, веселое изгнание комаров, запутавшихся в его густой бороде, и песни, песни... Маленькая большевистская ссыльная колония была наполнена бодростью и надеждами. Не только его Варвара, но и другие ссыльные товарищи не собирались просиживать годы в глухой нарымской деревне. Одни были уверены, что дела «на воле» повернутся таким образом, что они вскоре торжественно и даже триумфально поедут в Россию; другие — не страдающие излишним оптимизмом — деловито собирались бежать из ссылки как можно скорее.

К ним принадлежала и Варвара Яковлева. Она и в ссылке была главной — в организации коллективных чтений, партийных дискуссий, прогулок, общей столовой. Она быстро доказала Штернбергу, что надо воспользоваться такой ссылкой, из которой только ленивый не убежит, и что не надо так пышно называть это бегством. Исчезнет из деревни так, что этот болван урядник и не заметит! А когда заметит, она уже будет почти что в России. И не надо бояться перехода на нелегальное положение. В конце концов, любой революционер должен считаться с возможностью и даже необходимостью вести ту подпольную жизнь, над которой так подло и бессовестно издеваются ликвидаторы. Да, это необходимо: поддельные паспорта, переодевание, конспиративные квартиры, шифры и пароли, — все то, что эти ренегаты теперь презрительно называют опереткой! И большевики будут это все использовать, потому что они в революции не любители-артисты, а профессионалы!

Ни раньше, когда еще Варвара была курсисткой, а он ее преподавателем, ни тем более сейчас, Штернберг не мог устоять перед ее энергией, настойчивостью, убедительностью ее логики. Долгие беседы Штернберга в те немногие дни, которые он провел в нарымской деревне, были полны обсуждениями всех деталей будущего побега Вари. Штернберг входил в эти детали с такой же придирчивостью и дотошностью, с какой проверял студенческие работы в обсерватории. Было решено, что лучше всего бежать зимой, когда бдительность начальства усыплена лютыми морозами и беспробудным пьянством, а замерзшие реки становятся прекрасными дорогами для местных опытных ямщиков. Нужно только подготовить теплую одежду, деньги, квартиры по дороге. А если попадется?

— Ну вернут назад, — спокойно отвечала Варвара. — В крайнем случае загонят в деревню еще на пару сот верст дальше. Вот и все.

Но Штернберг был уверен, что Варвара не попадется. Не из таких! Сейчас август. Сколько же еще ждать до января — февраля!.. Как смешно, что он, математик и астроном, считает по пальцам... Ничего, скоро!

И он, улыбаясь, продолжал смотреть в окно и мурлыкать про себя ту старую каторжную песню, которую он с товарищами недавно пел у костра: «...Укрой, тайга...»

БИНА

Кончилась противная, мокрая осень, и морозы стукнули, и небо стало таким, каким его любят астрономы — черным, ясным, прозрачным. Штернберг еле успевал справляться со студенческой практикой. Студентов теперь толпилось в обсерватории множество, и он не удивился, когда среди них увидел студента — не астронома. Кажется, зоолога.

— Здравствуйте, коллега, — ответил он на почтительный поклон Друганова. — Ваша очередь нескоро. Зайдите ко мне в кабинет. Всегда