Радио Мартын - Филипп Викторович Дзядко

на автомобили, побрел обратно из переулка.

Переулок был почти черным. Светил только один фонарь, пугающе мигая. Но зарево фейерверков – или выстрелов? – пробивало черноту, сверкал снег и сверкал хвост павлина – по нему я понимал, куда идти. Я то и дело проваливался в глубокий наст, набирал снег ведрами в сапоги Ана – весь переулок был завален сугробами.

И все-таки я дошел. Как я попал в этот дом? С кольца повернуть в переулок, с закрытыми глазами отсчитать семьдесят четыре шага, споткнешься дважды, вторая, нет, третья деревянная дверь, существующая как триптих, войди.

В этот момент на «Радио NN», нашем пиратском радио, которое создавало новый город, заиграла песня «O Children». Наверное, если у Питера Пэна и острова «Небывалый» есть свой гимн, то это он. Ведь дети не знают страха. Теперь эта песня поднимала над городом звуковой купол и я видел, как город танцует под нее.

Дом восемнадцать.

Второй подъезд.

Парадное.

Сбитая мозаика, гипсовый младенец со сломанным носом, пустое место консьержа, включенный телевизор, дают «Щелкунчика».

Мраморная лестница, сколотые ступени. На лестнице – запах водки, кто-то разбил бутылку – или это от меня? я успел облить доспехи остатками «Озер» – и запах приятной ленинградской – откуда ей здесь взяться? – затхлости. В просветах высоких окон сиреневый свет. Куда ни посмотришь – один лишь сверкающий снег.

Я поднялся на пятый этаж. Высокие потолки, остатки лепнины, перепачканные корявыми надписями и запятыми чиркнувших спичек. В моем пролете две квартиры. Нужная – справа. Сорок четыре.

Дверь приоткрыта.

Длинный коридор. В конце коридора – дребезжащий свет и тонкий, едва слышный звук. Я иду по коридору, свет продолжает мерцать, его становится все больше, он колеблется: это свет нескольких десятков свечей.

Тогда я услышал, как они поют.

3.125

Они стояли полумесяцем, соприкасаясь плечами, высоко подняв головы, закрыв глаза. Стояли и пели, стояли и пели «Многая лета» – шепотом, так, будто боялись кого-то разбудить. Будто могли разбиться бокалы вина в их руках, будто могли выскочить клавиши из рояля и свечи погаснуть от их дыхания.

«Многая лета, многая лета.

Многая, многая, многая лета».

Все седые.

Почти все одеты в белое.

«Кирие элейсон, Христе элейсон!»

Они закончили петь, заулыбались, расцеловали друг друга, легко засуетились, стали расходиться, в их полукруге рассыпались паузы, и я увидел, что они полуокружали даму с копной серебряных волос. Она была похожа на царицу. Она сияла и кланялась каждому из них, сохраняя царственный облик. И хрустально смеялась.

3.126

Спев, расцеловались и тихо, прихрамывая, стали рассаживаться за длинным столом, покрытым серым холстом и бархатной рогожей, черной как ночь. Прямые спины. Глубокие морщины на лицах.

Я неловко качнулся и задел деревянную вешалку, с нее с осторожным и глухим звуком упал цилиндр.

Тогда они заметили меня.

Я увидел себя со стороны, стоящим в проеме двери. Белая рубашка в красных пятнах. Черные сапоги, с которых течет грязь, вязаные доспехи на плечах, перебинтованная левая рука, черные синяки под глазами, тающий снег на спутанных волосах.

– Вам письма, – сказал я неловко, никому. Как будто я снова был прежний я. – Вроде бы все вам. А еще есть книга.

Я протянул никому связку писем, скрепленных серой бечевкой, и «Наставление о ловле рыб и раков», завернутое в крафт.

– Кто вы? – спросил человек с длинной седой бородой. Про него было сразу ясно: это сильно постаревший Портос, не погибший во взорванной пещере, а спустя столетия доехавший на троллейбусе до Колобовского переулка. Он и сейчас был крепкий, длинные волосы, внимательные глаза, сухой голос.

– Зовите меня Мартын. Я принес вам письма, которые нашел на почте. Их забыли принести вам раньше.

– Вы почтальон? – спросила, улыбаясь, царица в короне седых волос.

– Не совсем, – начал объяснять я. – Эти письма должны были прийти к вам давно. Надеюсь, я не ошибся, что они вам. Мне подсказали. От имени «Почты России» я хотел бы принести свои искренние извинения.

«Какая “Почта России”, почему я должен извиняться от ее имени? К черту».

Мне показалось, что они потеряли ко мне интерес, снова повернулись к столу, друг к другу, завязался неспешный разговор, я стоял, не зная, что делать. Я думал уже оставить связку писем и книгу на столике и идти. Но царица – нет, точнее будет сказать герцогиня – кивнула Портосу. Он взял у меня письма и книгу. Мне герцогиня указала глазами на пустой стул рядом с ней. Венский, но не такой, какие я видел в «Пропилеях», а нездешней, сложной конструкции. Я осторожно сел и прислушался к тихому разговору.

«Когда отец отплыл в Константинополь на рыбацком судне…» – говорил Портос, и я не успел понять, как рядом со мной на столе оказалась покрытая тонкими трещинами, изящно залатанная кофейная чашечка, а в ней – янтарного цвета вино с ореховым духом. «Амонтильядо», – шепнула мне герцогиня и закивала в подтверждение головой. И вот я уже сижу без доспехов и чокаюсь с герцогиней: своей не раз треснувшей чашечкой с ее не раз треснувшей пиалой, прошитой золотыми нитями.

Закончив рассказ о рыбацком судне, Портос встал. Развязал тесемку на связке писем и начал перебирать эти листочки. Обращаясь к сидящим за столом, он говорил: «Это тебе, дождался, смотри» или «Дорогая, посмотрите? Похоже, для вас».

Я был самым младшим здесь, минимум на полстолетие я был младше самого младшего за этим столом.

Я решил, что я наконец стану тенью, что я не буду дышать, чтобы никто не понял, что я еще здесь. Чтобы стать незаметнее, я искал фигуры на потолке, пытаясь разгадать, о чем расскажут эти подтеки, и увидел: то ли хоровод слонов, держащихся за хоботы, то ли чайник, переживший кинцуги и цунами. Нет, родимое пятно над твоим коленом. Я снова превратился в слух, обратился в куст. Стал невидимым, как я умел, насколько я мог.

– А помните, кто играл в бильбоке?

– Король. Король играет в бильбоке…

– Только забыла, какой номер. Который с Жанной д’Арк… Карл Седьмой?

– Они приплыли невзначай

В Громбулианский славный край

И там на золотом песке

Играют мирно в бильбоке.

– Владимир, это ведь вы написали книгу «Каталог утопий»?

– Да.

– Учтете и нашу?

– Наша – фигура умолчания.

– Родной Содом.

Герцогиня вскинула голову, и стол умолк.

– Петр, я хотела попросить вас снова спеть. Если вы не против.

С дальней стороны стола, которую я сперва и не видел – будто и комната, и стол в ней мгновенно, по слову герцогини, раздвинулись, – поднялся красивый человек. Мне кажется, я видел