Плоды земли - Кнут Гамсун

– Да.

– Что ж, торопиться некуда. За тобой еще прогулка по горам, помнишь, Сиверт? Я-то все помню. Я помню себя полуторагодовалым мальчонкой: я стою и качаюсь на помосте у сенного сарая в усадьбе Гармо в Ломе и чувствую какой-то запах. Я еще и сейчас чувствую этот запах. Ну да ладно, будь что будет; мы могли бы пройтись с тобой прямо сейчас по горам, не тащи ты этих тюков. Что у тебя в тюках?

– Товары. Андресен хотел их продать.

– Я тоже из тех, кто знает, что надо делать, но ничего не делает, – говорит Гейслер. – Это надо понимать дословно. Я – туман. Вот на днях я, наверно, откуплю эту гору, очень может быть; но и в этом случае я не стану смотреть в небо и кричать: «Подвесная дорога! Южная Америка!» Это для игроков. Здешний народ думает, что я не иначе как сам дьявол, раз знал, что разработки потерпят крах. Но тут нет ничего загадочного, все очень просто: новые залежи меди в Монтане. Янки игроки похитрее нас, они забивают нас конкуренцией в Южной Америке; наша руда слишком бедна. Мой сын – молния, он получил сообщение, вот я и приплыл сюда. Все очень просто. Я всего на несколько часов опередил шведских господ, и весь секрет. – Гейслер опять зевает, встает и говорит: – Если тебе надо вниз – пойдем!

Они спускаются вниз, Гейслер плетется сзади, он совсем раскис. Караван расположился у пристани, весельчак Фредрик Стрём поддразнивает Аронсена:

– У нас табак вышел, у вас есть табак?

– Вот я дам тебе табаку! – отвечает Аронсен.

Фредрик смеется и утешает его:

– Да вы не огорчайтесь, не принимайте этого так близко к сердцу, Аронсен! Мы только продадим у вас на глазах свои товары, а потом уйдем домой!

– Пойди лучше вымой морду! – злобно кричит Аронсен.

– Ха-ха-ха, чего это вы прыгаете, как попрыгунчик! Вам надо быть красивым, как на картинке!

Гейслер устал, он ужасно устал, даже темное пенсне не помогает, глаза его слипаются от яркого весеннего света.

– Прощай, Сиверт! – внезапно говорит он. – Нет, мне все-таки не удастся в этот раз побывать в Селланро, скажи отцу; у меня столько хлопот. Но я приеду попозже!

Аронсен плюет ему вслед и повторяет:

– Пристрелить бы его!..

В три дня караван распродает свои тюки, и по хорошей цене. Дело оказалось блестящим. У сельчан еще оставалось много денег после разразившегося краха, и они всячески старались поскорее спустить их; даже птички на проволоке и те им понадобились, их поставили на комоде в горнице; раскупили они и красивые ножи для разрезания календарей. Аронсен неистовствует:

– Как будто у меня в лавке нет точно таких же красивых вещей!

Торговец Аронсен переживает страшные муки, ему бы хорошенько последить за этими мешочниками, но они возьми да и разделись – они пошли в село поодиночке, а он разрывается на части, бегая сразу за всеми тремя. Пришлось сначала бросить Фредрика Стрёма, самого злого на язык, потом Сиверта, который вообще никогда ему не отвечал ни слова, а только и делал, что продавал; Аронсен решил сопровождать своего бывшего помощника и бороться против него в домах сельчан. Но помощник Андресен отлично знал своего бывшего хозяина и его неосведомленность по части торговли и запрещенных товаров.

– Выходит, английские катушечные нитки не запрещены? – спросил Аронсен, притворяясь сведущим торговцем.

– Как же, – ответил Андресен. – Но я и не принес сюда катушек, я их и у себя могу продать. Посмотрите сами, у меня нет ни одной катушки.

– Ладно уж. Но ты видишь, я знаю, что запрещено, а что нет, не тебе меня учить!

Аронсена хватило всего на один день, после чего, бросив и Андресена, он ушел домой. Больше следить за ними было некому.

С того дня дела пошли лучше некуда. Женщины в ту пору носили накладные косы, и помощник Андресен оказался великим мастером продавать накладные косы, ему ничего не стоило всучить белокурую косу черноволосой девушке; одно только было жалко, что нет у него кос еще посветлее, седых, потому что те ценились всего дороже. Каждый вечер приятели сходились на условленном месте, делились новостями и пополняли, занимая друг у друга, запасы товаров; потом Андресен усаживался с напильником и счищал с охотничьего рога германскую фабричную марку или соскабливал клеймо «Фабер» с пеналов. Андресен был мастер на все руки.

Зато Сиверт оказался явно не на высоте. Не то чтобы он ленился или плохо сбывал товары, нет, он продавал их больше всех, но денег выручал куда как меньше.

– Ты мало разговариваешь, – сказал Андресен.

Нет, Сиверт не болтал как за язык повешенный; как всякий хуторянин, он был скуп на слова. Да и о чем было говорить? К тому же Сиверту хотелось отделаться к празднику и поскорее попасть домой, где его уже ждали полевые работы.

– Это Йенсина его зовет! – говорит Фредрик Стрём.

Самого Фредрика, впрочем, тоже ждут весенние работы, и ему тоже некогда терять время, но в последний день он все-таки не удержался и отправился доругиваться к Аронсену!

– Хочу продать ему пустые мешки, – сказал он.

Андресен с Сивертом отправились следом, терпеливо поджидая Фредрика у лавки Аронсена. До них доносится отборнейшая ругань, потом смех Фредрика; вдруг дверь распахивается, и Аронсен принимается выпроваживать гостя. Но Фредрик не торопится уходить, нет, он продолжает что-то говорить; они слышат, как он напоследок пытается всучить Аронсену деревянных лошадок.

Потом караван – три парня, полных молодых сил и здоровья, – отправляется домой. Они идут, распевая во весь голос, спят несколько часов и снова отправляются в путь. Когда в понедельник они подходят к Селланро, Исаак как раз начинает сеять. Погода для сева самая подходящая: влажный воздух, изредка проглядывает солнце, через все небо перекинулась огромная радуга.

Караван расходится. Прощай, прощай…

Исаак идет по полю и сеет, как есть мельничный жернов, чурбан чурбаном. На нем домотканое платье из шерсти, настриженной с его собственных овец, сапоги – из кож его собственных телят и коров. Он идет по полю, благочестиво обнажив голову, и сеет, макушка у него лысая, но вся остальная часть головы буйно заросла волосами, густая борода обрамляет лицо. Это Исаак, маркграф.

Он редко знает точные числа, зачем они ему! У него нет бумаги, чтоб что-то записывать: кресты на календаре указывают дату отела каждой из коров. Но осенью он знает День святого Олафа – к этому сроку надо свезти в сарай все сено; весной он знает день Благовещенья, к которому должны быть доделаны все ворота и ограды, знает, что через три недели после Благовещенья медведь выходит из берлоги – к этому сроку все семена должны быть в земле. Он знает все, что ему нужно.

Душой и телом он – деревенский житель, землепашец, не ждущий чьих-то милостей. Выходец из прошлого, провозвестник будущего, один из первых на земле хлебопашцев; от роду ему девятьсот лет, и все же он сын своего века.

Да, у него ничего не осталось от денег, которые он получил за медную гору, их сдуло порывом ветра! Да и у кого они остались после того, как с горы ушли люди? На пустоши же выросло десять хуторов, и она ждет появления сотен других.