Борис Слуцкий - Илья Зиновьевич Фаликов

в командировке в Москве, куда я прилетел на завод, за гравиметрами, я встретил Наталью Астафьеву. <...>

Но когда я увидел самое Наталью Астафьеву, я даже забыл, что она — поэт. Забыл обо всём. Чувствовал только, что она — это Она. С первого взгляда, с первого звука её голоса. <...> Но что подвигло Наташу откликнуться на моё чувство? И совершить столь безрассудный поступок — приехать ко мне на Север, прилететь ко мне в тундру? Мои стихи? Моя геология (ведь и Слуцкий подумывал, не поехать ли ему ко мне в партию, а когда это не осуществилось, поехал к Леониду Агееву на Северный Урал на рудник)? Или Наташа что-то разглядела во мне самом? Не знаю. Впрочем, она никогда не руководствовалась расчётом. <...> А в декабре 1959 у меня был отпуск, мы с Наташей проводили её маму и брата в Варшаву (на постоянное жительство). И поехали в Ленинград. Присутствовали в качестве гостей (не участников, мы ещё не были членами Союза писателей, но гостевые билеты нам дали, поскольку мы уже были авторами первых книг) на проходившем там в Доме Писателя съезде поэтов России (он остался и единственным), слушали выступавших, в том числе Бориса Слуцкого, который провозгласил, что самые перспективные поэты в России — это Леонид Агеев и Наталья Астафьева.

Вот как. Эти поэты были забыты при жизни. Трагедия, о которой Британишский говорит сдержанно, даром что здесь возникает иной фон — фигура и судьба Бродского.

Сам Иосиф Бродский на эту тему подробнее говорит с Соломоном Волковым, спросившим: «А каков был импульс, побудивший вас к стихописанию?»

Таких импульсов было, пожалуй, два. Первый, когда мне кто-то показал «Литературную газету» с напечатанными там стихами Слуцкого. Мне тогда было лет шестнадцать, вероятно. Я в те времена занимался самообразованием, ходил в библиотеки. Нашёл там, к примеру, Роберта Бёрнса в переводах Маршака. Мне это всё ужасно нравилось, но сам я ничего не писал и даже не думал об этом. Атут мне показали стихи Слуцкого, которые на меня произвели очень сильное впечатление. А второй импульс, который, собственно, и побудил меня взяться за сочинительство, имел место, я думаю, в 1958 году. В геологических экспедициях об ту пору подвизался такой поэт — Владимир Британишский, ученик Слуцкого, между прочим. И кто-то мне показал его книжку, которая называлась «Поиски». Я как сейчас помню обложку. Ну, я подумал, что на эту же самую тему можно и получше написать.

Бродский узнаваем. Соревновательность — можно сказать, третий импульс, если не первый. Британишский продолжал жить собственной жизнью:

В начале 1961 был я дважды у Евтушенко. В один из этих вечеров я совпал у него с Эрнстом Неизвестным, который купил меня, прочтя мне наизусть последние восемь строк из моего стихотворения «Рабочие руки»:

...Я пошёл бы к скульптору в ученики,

Чтобы слушались камень и дерево,

Я бы вырубил две рабочих руки

Из простого камня серого.

Серый камень, серый камень,

Серый камень — два куска...

Камень крепкий и надёжный,

Как рабочая рука!

Я рад был, что эти стихи понравились и запомнились скульптору. А вообще-то стихотворение это, после того, как Слуцкий включил его в сборник «Стихи 1956 года», знали многие. <...>

О Слуцком Юрий Болдырев просил меня написать несколько страниц воспоминаний, вот как бы вместо воспоминаний я и написал эту маленькую поэму («По Иртышу». — И. Ф.).

Владимир Британишский и Наталья Астафьева ушли один за другим совсем недавно. Мы общались, чаще всего по телефону, выступали на общих вечерах, я писал о его книгах. Британишский доверительно сетовал: сорок лет вбухано в переводы, свои стихи не возникали долгими годами. Больше всего переживал за неё, за Наташу, гениальную и непризнанную. Она была ещё и редкостной красавицей.

Слуцкий их обогрел и поддержал — давно. Очень давно. Эту историю уместней всего закончить переводом Н. Астафьевой из «четвёртого пророка» романтизма Яна Выспяньского — стихами, в которых можно услышать и Горация, и Кохановского, и нашу лебединую Ахматову:

Когда высоко там, в зените,

я полечу над вами,

меня обратно позовите

моими же словами.

Услышу в горнем том полёте,

как ваш призыв звучит, —

быть может, вновь вернусь к работе,

которой был убит.

ВТОРОЙ УСПЕХ

Поговорим об успехе.

Случай другого питерца — Виктора Сосноры — падение парадоксов на твою голову, и не только с высей его гипербол. Его запоздало обласканную, живописную фигуру — эдакого гостя с Горы, с Монмартра начала XX века — сына циркача, виртуоза эскапады — «Да здравствуют красные кляксы Матисса!» — обступили традиционалисты, заведомые антиподы, реально и виртуально.

Благожелательный Сергей Гандлевский в 2011 году от имени жюри премии «Поэт» (как лауреат прошлого года) вручил ему диплом лауреата, и казалось, что откуда-то издалека, из глубины сцены незримо и глухо декламировал певец цирка Александр Межиров:

Второй успех приходит в счёт

Всего, что сделано когда-то.

Зато уж если он придёт,

То навсегда, и дело свято.

(«Что мне сказать о вас... О вас...»)

Гандлевский вручил премию, передал эстафету по праву: оба они хранят героическое представление о поэте, байронизм лермонтовского толка.

У Сосноры драматическая биография, мальчиком партизанил в белорусском отряде под командованием своего дяди (в мирной жизни циркача), отец — акробат и клоун, а во время войны — генерал Войска польского.

Соснора пишет мало сказать на сосноровском языке — на соснорском. Свой синтаксис, свои орфография и пунктуация. На общерусском были в шестидесятых годах написаны хорошие исторические повести, на этом же, общем, иногда что-нибудь пишется и в последние десять-двадцать лет, в частности предуведомление к публикации писем Николая Асеева к Сосноре (Звезда. 1998. № 7). Которое начинается так: «Сначала был Вознесенский».

Его поэма «Мастера», напечатанная чудом в «Литературной газете», была как удар бомбы по всей советской поэтике. Соответственно, как штыки, встали громоотводы, миллионы штук — от «серых кардиналов» до «трудящихся», — всё обрушилось на него. Я уж не говорю о поэтах, эти, как всегда, шли в теневом авангарде, создавая вокруг «Мастеров» истерику. Даже Слуцкий, тогда самый знаменитый поэт и любитель