Державы Российской посол - Владимир Николаевич Дружинин
Шрифт:
Интервал:
— Сиди! — махнул рукой Борис. — Все равно ведь…
Веселья на этой свадьбе нет, откуда ни гляди. Брюс как будто понял недосказанное и, потоптавшись огорченно, сел.
«Ниже всех сидел и являл лицо недовольное», — написал Борис о себе после торжества. Нарочно, в каком-то неодолимом отчаянии, казня себя неизвестно за что, поместился в конце стола. Очнулись давние супостаты — меланхолия и гипохондрия.
В зале горят свечи, лучистый осенний день заслонен зеркалами, вставленными в окна. Борису все видится как бы в сером, вязком тумане. Издали мелькнула кривая усмешка Василия Долгорукова, — не он ли, завистник, змеиная душа, исхитрился, лишил места? Алексей и Шарлотта — за малым столом, на помосте, под балдахином — тонули в тумане совершенно.
К блюдам Борис едва притрагивался, в танцах не участвовал. Событие сохранилось в памяти отрывочно. Брюс показал другу поджарого немца, сутулого, в большом, мелко завитом парике и сказал, что это Лейбниц. Ученый беседовал с царем, затем попал в круг любопытных.
— Я приехал, — донеслось до Куракина, — чтобы познакомиться с его царским величеством.
Бориса представили Екатерине, — он говорил политесы, вскидывая глаза, царица возвышалась над ним мощно, громадой обильных, жарких телес, распиравших платье.
— Она сильнее любого мужика, — рассказал Меншиков. — Только царю уступит. Он ей свой жезл дал, на спор… «Удержишь, Катеринушка, вытянутой рукой?» Все чуть не попадали…
Меншиков тараторил, искал, чем приободрить князя. Иногда скороговорка неслась где-то мимо слуха. Неспроста удостоил вниманием… Причина — изразцы, дорогое голландское изделие. Дались же они… Верно, себе урвать задумал… Лапы у Алексашки, слыхать, загребущие. Выпросил именье в Польше, у союзного магната, вызвал царский гнев. Ништо ему, как с гуся вода…
Бойкость светлейшего, беспечный тон, белки глаз в непрерывном движении тяготили Куракина. От музыки, от шарканья ног по паркету разболелась голова. Пляшут, что им тут до Алексея?
А Меншиков не унимался:
— Немочка с коготками… Расцарапает морду Фроське… Куранты там, в заграницах, не гласят про нее? Слава те господи, не разнюхали еще! Кто? Дворовая девка Никифора Вяземского, учителя. Да, грешен твой Алеша-святоша.
И, понизив голос до шепота:
— Дай бог веку Петру Алексеичу. Не повезло ему с сыном, чужой он, чужой.
— Пуще бы не озлобился…
— Ночь покажет… Вот отведут их в спальню… Ночь, она умнее дня бывает…
Обронил смешок, подмигнул.
— Не поможет немка, — вздохнул Борис. — Раньше бы… Раньше бы внушали государю. Алексея попы пестовали, ровно подкидыша. Боялись мы… Боялись в семейные дела мешаться.
Невелик был толк от наставников, — Гюйсена взяли поздно. Еще меньше — от шалой московской кумпании. А в Дрездене кто опекал царевича? Из фамилии Трубецких послали глупейшего.
— Я князь Трубецкой. Ш-ш-ш! Никому, заклинаю вас!..
Одна и та же шутка, на весь вечер, каждому. Уже третий раз потчует ею Бориса.
К Алексею Борис не подошел, — расстояние в десяток шагов стало неодолимо. Преградой возникло чувство вины перед племянником, растравленное гипохондрией и меланхолией. Шарлотта, та кивнула, удостоила беседы. Сказала, что царь с ней и с дедушкой ласков, что этот замок для нее почти родной и что люди кругом оказались вполне приличные.
— Я согласна ездить с мужем, — щебетала она. — Царь не даст нам обрастать жиром. Сам такой непоседа…
Предусмотрительный дедушка заказал ей в Брауншвейге, у первостепенных мастеров-каретников, редкостный экипаж, легко разбирающийся на части. Его можно перестроить к зиме и к лету, укрыть и распахнуть.
— Мы все в дороге, — вырвалось у Куракина. — Вся Россия в дороге, принцесса.
Не пробило двенадцати, а торжество закончилось. Царь первый покинул зал и ушел почивать, благословив молодых. Борису запомнилось, как он перекрестил их — широко, властно, уверенный в своем всемогуществе, в своей самодержавной правоте.
Все же над амором суверены не властны…
Сладостны ли были первые ночи новобрачных, неведомо, — только Алексей через четыре дня отбыл в Торн запасать продовольствие для русских войск, направляемых в Померанию. Отсрочки у отца не испрашивал.
И Борис не засиделся в Торгау.
Испанская война кончалась. Сквозь пороховой дым, окутавший запад Европы, забрезжил мир. «Уже Англия с Францией доброе согласие к миру учинили, — напишет Куракин в заветной тетради, — и место к съезду назначено — Утрехт».
И вскоре, на следующей странице:
«И дана была великого дела инструкция — предложение чинить союзным, чтобы им, союзным, не мешаться в дела войны северной».
Инструкция ему — Борису Куракину, пока лишь полуполковнику от гвардии, но в скором времени и генерал-майору статской службы, послу отныне не простому, а полномочному, с которым даже многоопытному Матвееву надлежит советоваться и ничего без совета не предпринимать.
В течение целого года будет Куракин наезжать в Утрехт на конгресс «без характера» как наблюдатель, особливое имея попечение обезвреживать козни Англии, «которая никогда не похочет видеть в разорении и бессилии корону шведскую».
А с «характером посольским» будет в Лондоне сулить торговые выгоды, в Гааге станет пресекать британское влияние на Голландию, в Германии примет меры, чтобы князья ни прямо, ни косвенно не нарушали договоры о дружбе с Россией.
Еще поручается ему нанимать умельцев разных ремесел и художеств, сноситься с тайными агентами, надзор иметь за покупкой кораблей у голландцев для зарождающегося балтийского флота.
Малых дел у дипломата, почитай, нет, — все дела велики. А помощников нехватка. Попросил посол доверить ему Алексея, — зарекся, получил от звездного брата синяк на память. Инструкции о царевиче молчат, дядю от племянника, — с умыслом или без оного, — отдаляют.
Прости, Петр Алексеич, упорствуешь ты в своевольстве! Неужель не понять тебе, превосходному разумом, где опасность самая страшная твоему делу, благу государства? Не в чужих землях ищи ее, — в собственном сыне!
13
В Москве, возле куракинских палат, работные люди чистили заброшенный колодец.
Окованная железом бадья вытащила на свет, вместе с землей и мусором, человеческие кости, лоскутья одежды и нательный крест на полусгнившей веревке.
Федора Губастова в ту пору в Москве не было, — объезжал вотчины, гонял мужиков на покос. Да и мог ли он помешать? Раньше надлежало глядеть, Вериги с юрода снял, а крест в темноте не заметил.
Напрасно из года в год хоронил юрода, сыпал в колодец все бросовое. Воскрес юрод, царицын гонец. Воистину воскрес для многих, причастных к тайному делу особ.
Княгиня Марья отблагодарила работных людей штофом вина, а потом показала находку Аврааму Лопухину, который надзор за именьем не прекратил и захаживал нередко. Про гонца, забитого насмерть караульщиками, княгиня слыхом не слыхала. Зато боярин о пропавшей цифирной грамоте знал. И с кем она отослана — тоже осведомлен.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!