Про Клаву Иванову (сборник) - Владимир Чивилихин

А вскоре произошло одно событие, которое до сих пор не могу пережить. Стоит вспомнить, как меня начинает трясти. Это не удивительно – случай и вправду чрезвычайный. Интересно, как бы повел себя в подобной ситуации Симагин?..

…Перед обедом у истоков Кынташа он извинился за то, что не дослушал вчера мою исповедь – надо было, мол, нажимать, не отвлекаться, но у нас еще найдется время потолковать. Мы уже спускались по ручью высокогорным лесом, когда стало ясно, что сегодня нам не добраться до места. Здорово болели плечи от лямок, и бинт на ноге опять свалялся. Вода шумела в каких-то крупных красных камнях меж кустов и криволесья. Железняк, что ли? Симагин поджидал нас у небольшого водопада. Сказал:

– Они внизу.

– Не успеем. – Я глянул в ущелье, где было уже почти темно.

– Надо.

– Не полезу дальше, – простонал Жамин.

– Надо лезть, – повторил Симагин. – Через час будем на месте.

– Не могу.

Не знаю, как выглядел я, но Жамин совсем сдал – тяжело сел на камень, опустил голову и плечи, руки его бессильно повисли. А у Коти лицо сделалось каким-то потерянным, совсем безвольным, и он ничего не говорил, со страхом вглядывался в ущелье. Мы все же пошли. Конечно, ходьбой это нельзя было назвать. Вот если б заснять на пленку наш подъем от Стана да прокрутить наоборот – это дало бы примерную картину спуска. Искали щели поуже, чтоб можно было спускаться в распор, подолгу нащупывали ногами опору. Иногда снизу доносился голос Симагина:

– Камни! Камни не пускайте!

Потом его стало плохо слышно – Кынташ шумел все громче. Уже наступили сумерки, когда мы оказались на краю обрыва. Внизу была чернота, бездна, край земли. Кынташ сбрасывал себя в узкую расщелину и пропадал. Зато мощно и гулко, как реактивный двигатель, что-то рокотало внизу.

– Тушкем! – оживился Жамин.

– Надо спускаться! – крикнул Симагин. – Они близко, только почему-то костра не жгут.

Симагин полез куда-то в сторону, вернулся и достал из моего рюкзака моток веревки.

– Не полезу, – сказал Жамин. – Порвется.

– Троих выдержит, – успокоил Симагин. – Я эту веревку знаю.

– Заграничная? – с надеждой спросил Жамин.

– Простая советская веревка, – ответил Симагин.

– Не полезу! – окончательно решил Жамин. – Расшибусь. У меня ноги крючит и голова кружится.

Действительно, не стоило рисковать – темнота и крутой, неизвестный обрыв. Альпинисты и те, наверное, ночами не лазят. Я пополз к обрыву.

– Бывают случаи, когда надо, – услышал я Симагина.

– Смотрите! – крикнул Котя. – Костер!

– Абсолютно точно. Вон огонек! – подтвердил я.

Симагин задышал мне в ухо, вцепился в плечо.

– Они! Совсем рядом! На той стороне Тушкема. И тут хоть ты лопни от крика, не услышат. Надо бы тоже запалить костер.

Я подался назад, достал топор, взялся рубить топкие прутики. Симагин вскоре притащил флягу с водой. Я протянул к ней руку.

– Сначала ему, – показал он на Жамина.

– Голова дурная, – невпопад сказал тот слабым голосом.

– Пей досыта, Сашка, – Симагин дал ему фляжку. – Мы сейчас этой воды накачаем будь здоров!

Он привязал к фляжке камень и начал «качать» воду из Кынташа. Мы напились, даже на суп уже было. Ночуем!

Сухие палочки хорошо занялись, и стало светло у нас, а темнота вокруг совсем сгустилась. Вдруг я вздрогнул: отчаянно закричал с обрыва Симагин – звал меня. Я пополз к нему, совсем ослепший после костра, нащупал его сапоги.

– Глядите, Андрей Петрович! Глядите! – Он больно стукнул меня кулаком по спине. – Два костра! Понимаете? Два!

И правда, в глубине ущелья светили рядом два огонька. Вот разгорелись посильней, и там задвигалась неясная тень.

– Умница Тобогоев! Какая умница! – кричал Симагин, забыв про меня и, наверное, про то, что в трех шагах от него ничего уже не слышно. – Жамин! Константин! Будьте вы прокляты! Сюда! Витька, держись! Живой! Витька, мы еще собьем кой-кому рога!

Подползли остальные.

– Кричали женщины «ура» и в воздух лифчики бросали, – выдал Котя.

– Заткнись, – оборвал его Жамин.

– Правда, Константин, помолчи сейчас.

– Живой, – голос Жамина заметно дрожал. – У них шамовки совсем нет.

– Сейчас я туда, – проговорил Симагин. – А вы тут заночуете. Саша, скала эта в воду обрывается?

– У меня голова не работает.

– Вспомни, вспомни, пожалуйста!

– Да где как. Однако через реку в темноте и не думайте, пропадете…

– Полезу! – Симагин поднялся.

– Перекусили бы вы, – сказал я.

– Нет, ослабну. Вы, Андрей Петрович, тут за главного остаетесь – повышение, так сказать, по службе. Отдыхайте… Не забывайте, что это балкон без решетки. Утром – к нам…

– Может, не стоит вам рисковать?

– Надо, пока силенка остается.

Конец веревки мы привязали к кусту и стравили с тяжелым камнем почти весь моток. Симагин напихал за пазуху и в карманы консервов, хлеба, колбасы, взял пакет с аптечкой.

А когда мы уже поели, я увидел с нашего «балкона» третий огонек. Неужели Симагин форсировал Тушкем? Да нет. Наверно, просто перебросил им еды, а неизвестный мне Тобогоев снова сообразил и зажег еще один костер для нашего успокоения. После ужина я долго лежал на редкой траве, смотрел в огонь. Рядом тихонько постанывал во сне Жамин, а мне никак не спалось. Болела нога, было холодно. Я думал о последнем случае со мной там, в городе, после которого я пришел к выводу, что ничего не могу понять в жизни.

…Вечером того дня я решил сходить в кино. Этот документальный фильм об Отечественной войне обязан посмотреть каждый. И не по затее «культсектора», а по зову сердца и памяти. Между прочим, я начал собирать военную мемуарную литературу – ощущение истории помогает жить. И любопытные вещи попадаются! Только по воспоминаниям одного немца, например, я понял, чем был для них Сталинград, и уже какими-то сложными обратными связями по-новому осознал величие своего народа. Правда, этот немец только в двух местах оговаривается, зачем они пришли к нам, а в целом пытается создать впечатление, будто мы их били просто так, ни за что…

Так вот о том киносеансе. Перед началом его я заметил, что рядом села какая-то пара. Ничем особенным не выделялись, и я просто мельком взглянул на них. Начался фильм. Многое потом уходит из памяти, расслаивается, дробится и одновременно собирается в целое – великую священную войну, но одна сцена, должно быть, никогда не забудется. Немецкий солдат уводит женщину, чтоб втолкнуть в машину, а ее маленькая дочурка удивленными и чистыми глазами смотрит ей вслед, топает ножонками за матерью, не понимая, что же это такое происходит, и мать оборачивается, пытается прорваться к девочке, но солдат грубо толкает ее. И эту потрясающую человеческую драму с холодным любопытством изувера снимал когда-то оператор-фашист! Зал онемел.