Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

— Ты завидуешь Регги Гейтсу потому, что его возможности так ограниченны?

— Да. А знаешь, ведь он тори. Он считает, что те, кто жалуется на систему, — полные придурки. На той неделе я ходил с ним на футбольный матч. Я бы хотел им быть.

Томми снова засмеялся, и Анна вся похолодела, услышав этот смех. Он продолжал:

— Ты помнишь Тони?

— Да, — сказала Анна, припоминая одного из школьных друзей Томми, который всех удивил тем, что решил отказаться от прохождения военной службы по идейным соображениям. Он отработал два года на угольной шахте вместо того, чтобы отправиться служить, чем очень сильно расстроил свое респектабельное семейство.

— Тони три недели назад стал социалистом.

Анна засмеялась, но Томми сказал:

— Но в том-то все и дело. Ты помнишь, как он отказался от военной службы? Он сделал это только для того, чтобы позлить своих родителей. Ты знаешь, Анна, что это так и есть.

— Да, но он же честно все отработал, разве нет?

— Я хорошо знал Тони. Я уверен, что это было почти — ну, чем-то вроде шутки. Он даже как-то раз сказал мне, что не уверен, что поступил правильно. Но он сказал, что не позволит родителям крутить им, как будет им угодно, — он выразился именно так.

— И все равно, — настаивала Анна, — должно быть, это было нелегко: два года на такой работе, и Тони все это вынес.

— Нет, Анна, дело не в этом. И точно так же он стал теперь социалистом. Ты знаешь новых социалистов — в основном ребята оксфордского типа? Они планируют издание журнала, «Левый обзор» или что-то в этом роде. Что ж, я с ними познакомился. Они выкрикивают лозунги, ведут себя как скопище…

— Томми, это глупо.

— Нет, не глупо. Единственная причина, по которой они все это делают, так это то, что в наши дни уже никто не станет вступать в компартию, и это своего рода замена. Изъясняются они на этом диком жаргоне, — я же слышал, как вы с мамой смеетесь над этим жаргоном, так почему же им можно так говорить? Да потому, что они молоды. Я полагаю, ты мне скажешь, что этого мало. А я скажу тебе другое. Лет через пять у Тони будет прекрасная работа в Национальном управлении угольной промышленности или где-нибудь еще. Возможно, он станет членом Парламента от лейбористов. Он станет ораторствовать о чем-то левом и о социалистах, — Томми почти перешел на крик, он задыхался.

— А может, он займется какой-нибудь весьма полезной деятельностью, — предположила Анна.

— По-настоящему Тони во все это не верит. Все это — просто позиция, которую он занял. И у него есть девушка — он женится на ней. Социолог. Она — одна из их компании. Они все вместе бегают, плакаты расклеивают по стенам, выкрикивают лозунги.

— Ты говоришь так, будто ты ему завидуешь.

— Анна, не надо говорить со мной так снисходительно. Ты относишься ко мне со снисхождением.

— Я не имела этого в виду. Думаю, что ты ошибаешься.

— Нет, не ошибаюсь. И я прекрасно понимаю, что, если бы вы с мамой обсуждали Тони, ты говорила бы совсем другие вещи, А если бы ты видела ту девушку, — я представляю, что бы ты сказала. Она им всем как мать. Анна, почему же ты не хочешь быть со мною честной?

Последние слова он, с искаженным лицом, почти что прокричал. Несколько минут Томми яростно смотрел на Анну, потом резко отвернулся и, словно он нуждался в этой вспышке гнева, чтобы осмелиться, — начал изучать ее тетради; его спина буквально излучала упорное противодействие ее возможному желанию его остановить.

Анна сидела тихо, словно обнаженная и выставленная напоказ, и силой удерживала себя от каких-либо движений. Она мучительно страдала, думая о том, насколько все-таки интимно содержание ее тетрадей. Томми все читал и читал ее тетради, с какой-то упорной лихорадочностью, а она просто сидела, тихо и неподвижно. Потом она поняла, что от изнеможения впадает в какой-то ступор, и как-то вяло подумала: «Что ж, какое все это имеет значение? Если это то, что ему нужно, то какое значение имеют мои чувства?»

Какое-то время спустя (возможно, прошел целый час) он спросил:

— Почему ты пишешь разными почерками? А некоторые отрывки заключаешь в скобки? Ты придаешь значение одним чувствам и не придаешь другим? Как ты определяешь, что важно, а что нет?

— Я не знаю.

— Нет, это не разговор. И ты все прекрасно знаешь. Здесь у тебя есть запись, ты ее сделала, когда еще жила у нас. «Я стояла у окна и смотрела вниз. Казалось, что до тротуара несколько миль. Внезапно я почувствовала, что могу броситься из окна. Я буквально видела, как я уже лежу на мостовой. Потом мне показалось, что я стою у тела на мостовой. Я раздвоилась. Все вокруг было забрызгано кровью и мозгом. Я встала на колени и начала слизывать кровь и мозг».

Он посмотрел на нее обвиняющим взглядом, а Анна молчала.

— Когда ты это написала, ты заключила эту запись в жирные скобки. А потом ты написала: «Я пошла в магазин и купила полтора фунта помидоров, полфунта сыра, баночку вишневого джема и четверть фунта чая. Затем я сделала салат из помидоров и повела Дженет в парк погулять».

— И что?

— Записи были сделаны в один и тот же день. Почему ты заключила в скобки первый отрывок, где ты пишешь о том, как слизываешь кровь и мозг?

— У всех у нас бывают дикие и сумасшедшие фантазии на тему, как ты мертвый лежишь на мостовой, на тему каннибализма, или самоубийства, или чего-то в этом роде.

— И это не важно?

— Нет.

— Помидоры и четвертушка чая — это то, что важно?

— Да.

— Что заставляет тебя принять решение, что безумие и жестокость не имеют такой же силы, как… как попытки жить?

— Дело не только в этом. Я беру в скобки не безумие и жестокость, — здесь что-то другое.

— Что?

Томми настаивал на ответе, и Анна, из глубин своего изнеможения, попыталась его найти.

— Это другой тип восприятия. Разве ты не понимаешь? В тот день, когда я покупаю продукты, готовлю еду, присматриваю за Дженет и работаю, у меня, допустим, случается вспышка безумия — когда я это записываю, это выглядит ужасно и драматично. Но это происходит только оттого, что я это записала. Но то, что происходило в этот день в реальности, было вполне обыденным.

— Тогда зачем вообще об этом писать? Ты отдаешь себе отчет в том, что вся эта тетрадь, синяя, заполнена либо газетными вырезками, либо отрывками, подобными этому, про кровь и мозги, все заключено в скобки или же вычеркнуто; а потом идут записи про то, как ты купила помидоры и чай, все в таком роде?

— Да, полагаю, это так. А все потому, что я все время пытаюсь писать правду и понимаю, что это — неправда.

— А может, это и правда, — неожиданно сказал он, — может, это правда, но ты не в состоянии этого вынести, вот ты все и зачеркиваешь.