Эшелон на Самарканд - Гузель Яхина

Утром того дня, когда должен был прибыть чудо-поезд, народ с рассветом на перроны высыпал и расселся – ждет. Ну, думаю, если придет команда груз опять по кантонам разослать – быть бунту. Люди оголодавшие и слабые, много вреда не учинят, но постреляет их милиция почем зря. Да и у меня самого нет больше сил масло и сахар мимо голодных ртов проносить и неизвестно куда отправлять.

А команда приходит еще дурнее: поставить состав на запасные пути и ждать до особого распоряжения. Лечу в горсовет. До какого такого распоряжения, кричу. Да эшелон ваш питательный и часа в отстойнике не простоит – штурмом возьмут. Вы же мне восстание на вокзале разжигаете – на смерть подписываете и бунтарей-голодающих, и солдат, что во время штурма полягут. А у меня люди и так мрут, кричу, без вашей помощи – каждое утро с вокзала подвода с трупами лежачих уходит.

Они мне в ответ: прекратить истерику. Груз огромный, решение о его распределении принимают на самом верху. И пока что не приняли. Вопрос-то политический. Сами, говорят, распоряжения ждем. А до тех пор приказываем обеспечить сохранность, на то ты и начальник транспортного. Если подкрепление требуется – дай знать, пришлем кавалеристов из военной академии, хоть по дюжине на охраняемый вагон.

А я им: какие такие кавалеристы? Война давно закончилась. Мы ж людей кормить хотим, а не головы им рубить. У меня ж одних только детей по вокзалу бегает не меньше двух тыщ.

В том-то и дело, говорят. У тебя на вокзале столпотворение вавилонское, порядка никакого. Раз допустил такое – расхлебывай. В грязь расшибись, а поезд охрани.

И как долго, спрашиваю, мне расшибаться? Когда же оно таки придет, это ваше политическое распоряжение?

Не можем, говорят, знать. Но сразу тебя уведомим.

А я вас прямо сейчас уведомляю. Ставить поезд в отстойник и провоцировать беспорядки не стану. Если к приходу эшелона не будет решения, я сам такое решение приму: открою вагоны и раздам пищу людям.

И завтра же по этапу пойдешь, кричат, за преступное самоволие и вредительство на служебном посту.

Эшелон к вечеру придет, отвечаю (спокойно очень отвечаю, и голос не дрожит, хотя внутри колотит всего, как от лютого мороза). Поторопите этих, которые на самом верху.

И иду вон.

В шесть часов пополудни санитарно-питательный поезд прибывает в Казань. А распоряжения окаянного – нет.

И вот стоят вагоны на первом пути – крытые жестью вагоны третьего класса, с красными крестами на боках – длиннющий состав. Вокруг состава – солдаты со штыками. Вокруг солдат – голодающие, плотным кольцом. Смотрят на вагонные окна. А из тех окон смотрят на них испуганно санитарочки в белых халатах. И все ждут.

И я жду – у телеграфа. Но нет от горсовета ни решения того политического, будь оно трижды неладно, ни вообще каких-то вестей. Ничего нет.

Поглядываю на улицу – сначала каждые пять минут, потом уже каждую минуту: волнуются люди. Сперва просто покрикивают в одиночку, затем хором начинают выть. Вой тот гуляет по толпе, как ветер, – вдоль эшелона, туда-сюда. Гляжу, уже и палки в руках замелькали, и булыжники. Как полетит первый камень в окно – считай все, не остановить, дальше само покатится.

А от начальства так ничего и не пришло.

Вышел я тогда из кабинета и санитару главному сказал наоборот: мол, поступило наконец распоряжение – питание людей развернуть прямо на вокзале и сегодня же организовать массовое кормление голодающих.

Объявили народу. И тотчас умолкли крики – словно срезало. И палки с булыжниками куда-то исчезли. Все, кто на вокзале жил, – а были их многие тысячи – выстроились в очередь: без гвалта и драки, встали друг другу в затылок, детей к себе прижали и стоят, послушные.

Очередь та начиналась у первого вагона, где раздаточный стол установили, тянулась вдоль всего поезда через весь вокзал, на задворки, затем изгибалась петлей и обратно на вокзал возвращалась, шла по привокзальной площади и утекала на городские улицы, к кремлю. Конца у нее не было – в хвост постоянно вставали новые люди, которые на слухи о будущем кормлении из города прибегали.

Санитарочки метались по путям: таскали воду, дрова, посуду с местного питательного пункта. Из привезенного гороха варили в эшелоне похлебку – с солью, маслом и сахаром. Дух стоял такой, что у меня голова кружилась. Про очередь и не говорю, едва перрон слюной не залили.

Два часа кашеварили – и два часа люди стояли, как в землю вросли. Дед, они даже не разговаривали меж собой – стояли и покорно ждали, пока их накормят. Некоторые молились. И куда весь гнев испарился? Я боялся одного: что за эти два часа доползут слухи до горсовета, и набегут на вокзал начальники, трапезе помешают; и уж тогда заварушка начнется – никому мало не покажется… Не набежали и не помешали.

И вот – готова похлебка. Побольше будем порции делать или поменьше, спрашивает главный санитар. А мне уже все едино, за произвол-то по-любому отвечать. Побольше, говорю. Самые большие порции, какие в тарелку влезают.

Так и кормили людей – полными мисками. Детям, кто ниже раздаточного стола, давали полпорции, а кто дорос или выше – по полной. Ложек ни у кого не было, и пили суп через край, прихлебывая. Миски вылизывали за собой так, что мыть не приходилось.

Пока один бак раздавали, на плите уже булькал следующий – и так один за другим, до темноты. А как стемнело, я велел фонари на перроне зажечь (обычно-то обходились без света, керосин берегли) – и дальше пошла кормежка, до самого рассвета. К утру очередь не уменьшилась, но санитарок в эшелоне было много – первая смена ушла отдыхать, вторая подменила.

Я не спал той ночью и спать не хотел. И даже супа того не хотел, дед. Просто ходил вдоль выстроившихся к раздаче людей и смотрел на них – впервые за тот август смотрел им в глаза без тоски и злобы, словно занозу из меня вытащили. Мне хотелось их всех обнять – всех, до последнего лежачего на телеге. Какой-то старик встал передо мной на колени, а какая-то баба кинулась целовать мои башмаки – я даже не рассердился на них, веришь? В ту ночь не мог сердиться.

Думал, последняя моя вольная ночь: завтра разберутся – и загребут меня. На тюрьму надежды нет – тюрьмы-то забиты до отказа. Значит, лагерь. И веришь ли, дед, страха не было. На сердце – тихо и радостно, будто праздник завтра. Только руки с ногами отчего-то заледенели, хотя и жара стояла. А страха – не было.

Утром пришло-таки распоряжение, которого ждали: весь груз санитарного эшелона оставить в городе. Распределить по питательным пунктам и обеспечить кормление людей.

Я только усмехнулся и выкинул бумажку в ведро: уже обеспечили. Усмехаюсь, а у самого слезы катятся, как у бабы. Благо окна в кабинете газетами заклеены, никто не видит.

Скоро прискакало начальство из горсовета (донесли им, наконец, что на вокзале творится). Орало и грозилось, но не сильно: как ни крути, а приказ сверху был исполнен – хоть и на день раньше, чем получен, и не во всех питательных пунктах, а в одном-единственном. Повезло мне.