1993 - Сергей Шаргунов

– Сколько тебе лет? – спросил Виктор.

– Девятнадцать, – сказала почти надменно, отдала Алеше гитару, который протянул ее людям:

– Кто-нибудь петь умеет?

Брянцев покачал головой.

Он всю ночь слушал разговоры, вставлял свое мнение. Наташа пела еще, потом он подпевал другим, только самому брать гитару не захотелось. Он покинул осажденную территорию, когда забрезжило и студеная серость начала смешиваться со слоистым дымом. Штурма не случилось. Наташа и Алеша и несколько молодых людей с ним отправились в холодный Белый дом, чтобы уйти через подземный коллектор, а Виктору посоветовали уходить поверху.

– Выпускают-то всех пока, никого не впускают, – сказала Наташа наставительно. – А нам листовки выносить. Спасибо, что с рюкзаком помог. Может, еще увидимся, вместе победу отпразднуем.

Виктор миновал спавших в палатках возле погасших костров, некоторые кашляли, не просыпаясь, словно перелаивались.

На баррикаде дежурило полсотни человек. Кто-то дремал, кто-то резался в карты, дозорный казак с обветренным лицом похаживал, по-птичьи насвистывая, в руках острая железка, похожая на пику.

– А, дезертир! – окликнул он.

– Я еще вернусь…

Виктор оставил за спиной бетонный блок, торчащие арматурины, муляж пулемета, крашенный в черный цвет, простыню с полурасплывшимися словами.

Через двадцать метров стояли кордоны неприятеля.

Молодой мент отодвинул заслон под цвет своей шинели. Двое сподручных ментов прильнули с боков: “Оружие есть? Бумаги?” – изучили всего крепкими хозяйскими хлопками, нащупали нож и отобрали: “Не положено”.

Он сунулся в проход между поливалками и военными грузовиками. В зыбком свете стояли безразличные, с размытыми усталыми физиономиями солдаты, омоновцы, милиционеры: разноцветные плащ-накидки, каски, шлемы, фуражки, бронежилеты, автоматы… В парке граяли пробудившиеся вороны, колючая проволока клубилась толстыми, влажно сверкавшими мотками.

Странно: несмотря на все события и ночь без сна, он чувствовал в себе энергию, даже вдохновение. Спустившись на “Краснопресненскую”, доехал до Маяковки. Надо бы отметиться в аварийке, что жив-здоров, и снять рабочие сапоги.

На углу Тверской Виктор задержался возле пожилого торговца, покрикивавшего на прохожих неожиданно юно и тонко, как пастушок на стадо:

– Свежая пресса! Свежий “МК” с кроссвордом!

Протянув деньги, взял газету, скользнул глазами: “БД превратился в биде”, ниже: “Нардепам бумажки пригодятся”, еще ниже была какая-то карикатура, но он уже не видел – запылали уши, рванул пополам, бросил под ноги, заспешил под удивленные возгласы пастушонка…

В дверях аварийки столкнулся с выходившими Клещом и Зякиным.

– Озверел? – спросил Клещ, гнусно подмигивая.

Зякин брезгливо отвернулся.

– Что такое?

– Ты где пропадал? – Клещ скосил губы в сторону. – Всю ночь по подвалам лазили. Дроздов ни минуты не отдыхал, а ему шестьдесят три. Один электрик на всех.

– Я отработаю, – сказал Виктор. – Никуда я не пропал, я тоже, кстати, под землей был.

– Сквозь землю провалился? – Клещ выжал смешливый хлюп изо рта.

– Крот! – нагло подхватил Зякин, раздувая свой розовый пятачок. – Кличка Крот теперь у тебя будет!

Виктор подвинул его и вошел внутрь.

Кувалда шагнул навстречу с таким осатанелым выражением квадратного лица, что Виктор приготовился к драке.

– Вот он! – Лида взмыла и оперлась о стол. – Я буду жаловаться Абаеву! И Лене твоей всё расскажу! Пусть порадуется на мужа гулящего! – Как аккомпанемент начал противно звонить телефон, но она не поднимала трубку. – Из зарплаты точно вычтем, можешь даже не сомневаться!

– Отработаю, отработаю… – твердил Виктор, думая, что надо не забыть снять сапоги. – Без проблем… Хоть сутки за Дроздова, хоть две смены подряд, хоть… Я ж тоже по делу отлучался.

– А мы все бездельники? – ахнула Лида.

– Я ж не про то.

– Будешь борзеть, – Кувалда придвинулся, проглотив большой зевок, – мы тебе темную устроим.

– Ты что, Андрюха? Мы ведь друзья! – испугался Виктор не за себя, а за него, сразу ощутив, какими чужими в одну ночь стали ему эти люди, и тихо попросил присказкой из детства: – Отзынь на три локтя… – так тихо, что Кувалда, что-то поняв, посторонился, а Лида сняла трубку и направила зычное недовольство на звонившего.

На прощание она сказала обыденно, зарывшись в тетрадь:

– Так, Брянцев! Записываю в неурочную. Когда?

– В понедельник можно. Только ты моей… ничего… в смысле про меня…

– Так. Значит, понедельник. Четвертое октября.

Дома Лена чмокнула его в шею, под челюсть, прижалась и тотчас отстранилась, потянув носом:

– Чего это?

– А?

– Чем ты пахнешь?

– Чем я пахну? – передразнил Виктор. – Духами чьими или чо?

– Дымом. Откуда дым?

– Дымом… Так это… Возле станции вышел, ребятишки костер жгут… Я и помог им малость. Научил правильно жечь, сучьев подложил… Минут пять всего, а пропитался здорово, да?

Лена с недоверием морщилась, но он сбивчиво и напористо говорил:

– Они мусор сжигают и листья, и правильно… Ты знаешь, я вообще люблю на костер смотреть, оторваться не могу. Нам самим пора в саду пожечь всякое лишнее.

Ближе к ночи Виктор прошел к Лене в комнату в дырявой байковой рубахе, найденной в глубинах шкафа: “Холодно что-то”. “Теплынь” (за окном и вправду потеплело). “Знобит меня что-то”. Она погасила торшер, рубаху он снял, но потом, уже после всех объятий (обнимался бережно, непривычно и несколько раз даже издал страстные киношные вздохи, так саднили ребра), слез с кровати, нашарил рубаху на стуле, влез в нее и стал застегивать, вроде как сам себе шепча: “Не, не… Знобит что-то…” Он беспокоился, что в утреннем свете Лена может заметить синяки.

Она ушла на работу, пока он спал.

Проснулся, лишь когда Таня из школы вернулась и врубила телек: Кай Метов томно запел “Позишн намбер ван”. Почему-то хотелось и дальше лежать безвольным атомом. “А, дезертир!” – снова и снова вспоминался веселый казак с обветренными щеками и красными слезящимися глазами.

Сутки отдыха слиплись в ком. Лена пришла с работы, улеглась, как обычно, а поднялась в одно время с ним.

Долго стоял над бьющей струей воды. Лицо поросло ржавчиной, но бриться было лень. Рыжий длинный волос торчал из ноздри. “Ус таракана”, – подумал Виктор неодобрительно и, сжав двумя пальцами, выдернул вон. Скривился от мелкой боли.

“Нельзя разрушать семью. Нельзя убивать любовь”, – тупо повторял, глядя, как вода лупит в ванную, попадая прямо в слив, полный радужной пены после только что мывшейся жены.