Притча - Уильям Фолкнер

Однако, несмотря на это, у них ушло много времени, прежде чем яма стала достаточно глубокой для гроба. Потом все четверо спустили его туда по пологому откосу.

- А медаль? - спросил муж. - Не хочешь положить и ее? Я могу открыть гроб.

Но Марфа даже не ответила, она взяла лопату и стала засыпать яму землей. Потом ее сменил муж, и в конце концов насыпь снова стала ровной, на ней остались лишь следы лопаты; уже вечерело, когда они вернулись; женщины вошли в дом, а муж повел лошадь на конюшню. Марфа не видела дома почти четыре года, но оглядывать его не стала. Пройдя по комнате, она бросила, почти швырнула медаль на пустую каминную доску и, не оглядывая комнату, направилась к двери. Дом не пострадал, он был только разграблен. В 1914 году они увезли все, что уместилось на повозку, и накануне муж привез все обратно - много посуды, постельных принадлежностей, не особенно ценные вещи, которые она решила взять, оставив то, что будет необходимо по возвращении; она теперь не помнила, что ощущала, думала тогда: вернутся они или нет, не станет ли тот мучительный день окончательным прощанием с домом и с надеждой? И, даже не пытаясь вспомнить, она пошла на кухню; продукты и дрова муж приготовил заранее, Мария и младшая уже разжигали печь; она снова сказала младшей:

- Отдохни.

- Нет, - снова ответила та. - Дай мне чем-нибудь заняться.

Лампа уже горела; когда стемнело почти совсем, Марфа заметила, что муж еще не вернулся из конюшни. Она сразу же догадалась, где он может быть; замерший, почти невидимый в угасающем свете, он смотрел на свою разоренную землю. На этот раз она подошла и коснулась его.

- Пошли, - сказала Марфа, - ужин готов, - и придержала его у входа в освещенную лампой комнату, пока он не увидел Марию и младшую, ходящих от печи к столу.

- Взгляни на нее, - сказала ему Марфа. - У нее ничего не осталось. Она была даже не родной ему. Она лишь любила его.

Но, казалось, он не мог думать и горевать ни о чем, кроме своей земли; они поужинали, и он лег с ней в знакомую постель среди знакомых стен под знакомыми балками; заснул он сразу же, однако, пока она неподвижно лежала рядом без сна, он вскинул голову, пробормотал, вскрикнул: "Ферма! Земля!", и проснулся.

- Что? - сказал он. - В чем дело?

- Ничего, - ответила она. - Спи.

И внезапно поняла, что он прав. Стефана не вернуть; все было кончено, все было позади, и незачем было об этом вспоминать. Он доводился ей братом, но она была ему и матерью, она воспитывала его с младенчества, уже зная, что своих детей у нее не будет; Франция, Англия, очевидно, уже и Америка были полны женщин, отдавших своих детей ради защиты родины и сохранения права и справедливости, как она могла требовать исключительности в своем горе? Муж был прав: главное - это вынесшая даже огонь и ударную волну войны ферма, земля. Разумеется, она потребует больших трудов, может быть, даже на годы, но все они четверо способны трудиться. Более того: предстоящий труд был им на руку, он нес с собой утешение, потому что работа - единственная анестезия, какой поддается горе. И более того: восстановление земли не только притупит боль, их тесное единство подтвердит, что он погиб не напрасно, и они страдали не от бессмысленной утраты, а просто от горя: единственная альтернатива горю - небытие, а при выборе между горем и небытием предпочитает небытие только трус.

Наконец заснула и она, ей ничего не снилось; сон не приносил облегчения, она даже не догадывалась, что спит, пока кто-то не потряс ее за плечо. Это была Мария: позади нее стояла младшая с усталым, грязным лицом лунатички, которому вода, мыло и нормальное питание в течение недели могли снова вернуть красоту. Уже рассвело, и тут она, Марфа, тоже услышала этот звук; прежде чем Мария крикнула: "Слушай, сестра!", муж ее тоже проснулся, полежал несколько секунд, потом подскочил на измятой постели.

- Пушки! - воскликнул он. - Пушки!

Все четверо замерли на десять-пятнадцать секунд, словно в живой картине, а грохот канонады, казалось, катился прямо на них; они не шевельнулись, даже услышав размеренный грохот взрывов, не то вверху, не то внизу, и свист снарядов, пролетающих прямо над домом. Потом муж Марфы вышел из оцепенения.

- Нужно уходить, - сказал он, скатываясь, падая с кровати, и упал бы, если б Марфа не поддержала его; все четверо в одном белье бросились к двери и выбежали из дома; покинув один кров, один потолок, они бежали под другим, представляющим собой гром и дьявольский свист, еще не сознавая, что снаряды ложатся в двухстах-трехстах метрах от дома, женщины следовали за мужем Марфы, видимо, знавшим, куда бежать.

Он знал: на поле была огромная воронка, должно быть, от снаряда крупнокалиберной гаубицы, все четверо побежали к ней по росистому бурьяну и кроваво-красным макам, спустились вниз, муж подтолкнул женщин к обращенной в сторону орудий стенке воронки, они припали к ней, склоня головы, словно в молитве, муж плакал тонко, однообразно, словно цикада:

- Земля. Земля. Земля.

Плакали все, кроме Марфы. Прямая, высокая, она, даже не пригибаясь, глядела через край воронки на взрывы снарядов, минующих дом, огибающих его и постройки четко и, судя по всему, намеренно, как коса огибает розовый куст, обстрел катился по полю на восток в огромной туче пыли, пронизанной красными вспышками, пыль висела в воздухе и после того, как вспышки разрывов торопливо замигали дальше, будто неистовая стая гигантских дневных светляков, и скрылись за кромкой поля, оставя за собой лишь грохот, уже становящийся тише.

Тут Марфа полезла наверх. Она карабкалась быстро и энергично, проворно, будто коза, отбрыкиваясь, когда муж хватал ее за подол ночной рубашки, а потом за босые ноги, выбралась и со всех ног побежала сквозь высокий бурьян и маки, огибая редкие старые воронки, потом оказалась там, где проходила коса обстрела, трое, пока не вылезая наверх, смотрели, как она прыгает через частые свежие воронки. Потом поле заполнилось бегущими людьми - развернутым строем французских и американских солдат, они поравнялись с Марфой и побежали дальше; трое видели, как офицер или сержант остановился и замахал ей руками, рот его на миг раскрылся в беззвучном крике, потом Марфа повернулась и побежала вместе с последними из солдат; трое уже вылезли и, проваливаясь в свежие воронки, бежали сквозь оседающую пыль и сильный расходящийся запах пороха.

Сперва они не могли найти насыпь. А когда наконец отыскали, бука там не было, от могилы не осталось и следа.

- Она была здесь, сестра! - крикнула Мария, но Марфа не ответила и продолжала бежать со всех ног, все побежали за ней и увидели то, что, должно быть, видела она, - щепки, обломки, сучья с уцелевшими листьями, разбросанные на сотню метров. Когда они подбежали к Марфе, в руке у нее была щепка светлой, свежей, некрашеной доски от гроба; она мягко обратилась к мужу:

- Тебе придется сходить за лопатой.

Но не успел он повернуться, как младшая пронеслась мимо него, она быстро, уверенно, легко, как лань, бежала среди воронок, остатков бурьяна и поникших маков, фигурка ее все уменьшалась, но она продолжала бежать к дому. Было воскресенье. Когда она вернулась с лопатой, по-прежнему бегом, они стали копать по очереди и копали дотемна. Им удалось найти еще несколько щепок и обломков гроба, но тело исчезло.