Пурга - Вениамин Колыхалов

— За наш потливый, единоличный труд мы успели поплатиться — раскулачили.

— Придет время, с многих глаз слепоту снимет. Не будут вечно давить крестьян ограничениями, налогами, сселением с насиженных мест, ложью. Да, вырвали нас, как здоровые зубы с корнями. Покровоточат оставленные земли, дерном затянутся. Подождем от новых властей воли. Крик народа — не глас вопиющего в пустыне. Докричимся все равно до большой правды. Меня недавно Меховой Угодник словами пытал: «Тебе хромота и ранения помешали в банду влиться?» Ответил ему прямиком, как гвоздь в копыто вбил: «Пошел бы с радостью в атаманы разбойничьей шайки, чтобы таких подлецов, как ты, на большой дороге ловить да к стенке становить. Ты смотришь в глаза народа и не видишь его. По твоему убеждению люди не из плоти состоят — из планов, выработок, мозолей и пота. Наковырять бы из моего тела осколков, всыпать в патрон да по тебе жахнуть…»

Мягкая неморозная ночь чутким слухом звезд и тонкорогого месяца долго ловила понятные звуки, летящие из тихеевской осевшей в землю кузницы.

Солнце — волшебная лампа небес — с каждым днем сильнее выкручивало ослепительно горящий фитиль. Оплавлялись отглянцованные сугробы, сиял ломкий наст. На речных ярках тепло решетило повислые снега.

Природа начинала увереннее дышать размеренным дыханием окрепнувшей весны. При чистых звуках капели, голосистых птичьих спевках не так ощущалось трудармейцами затяжное тыловое изнурение. Дорога-ледянка, кривоколенные волоки все неохотнее подставляли рыхлые колеи, будто и им осточертели бредущие вперевалочку быки, грузные сани, хриплые матерки возчиков. Вальщики часто садились на свежие пни, поваленные сосны, рассуждали о близком сплаве, о короткой передышке перед посевной. Захар Запрудин ловил круглым зеркальцем обрушной свет, посылал Вареньке игривый солнечный зайчик. Каторжный труд на лесных делянах не смог огрубить ни лица, ни плавных, красивых движений председательской дочки. Она расцветала с весной и солнцем, не успев поразиться молодостью и зримой красотой. Светлый зайчик метался меж стволов, весело скользил по веткам, коре, выискивая дорожку к милому лицу. Варя крутила головой, стремясь поймать глазами посылаемый для нее свет.

Павлуня дулся на брата, следил за ним. Ревнивым, насупленным взглядом отгонял девчонку от родни. Не раз показывал ей язык, приставленные к носу растопыренные пальцы. Пел переиначенную дразнилку: «Тили-тили тесто, не нужна невеста».

— Мы с Варей дружим, — внушал брат. — Не смей дразнить и обезьянничать.

Тянул плаксиво:

— Да-а-а, а я-я?!

— Что ты?

— За-а-абы-ы-ытый…

— Нет-нет, — торопился успокоить братец. — Мы все любим Павлика.

У барака, подкараулив Захара, хлопец дергал его за палец.

— Дай овса Пурге. Она совсем отощала.

— Нагреби… незаметно.

Летел вприпрыжку к складу, где хранился фураж.

Тяжело переносил дедушка Платон нашествие зрелой весны. Подолгу отлеживался на барачных нарах, ощущая в сердце глухие, перебойные толчки. Подкормив Пургу выпрошенным овсом, Павлуня на цыпочках подходил к деду, гладил сухую, жесткую руку. Блокадный мальчик быстро перенял сибирское чоканье, занозистые приговорки.

— Де-е-еда, че плохо тебе?

— Годы, внучек, гнут, их груз долго таскаю.

— Почесать тебе спину?

— Уважь старика — почеши. В земле такой лафы не будет.

— Ты давай не помирай. На рыбалку обещал взять.

— Укреплюсь — не умру. На окуней полосатых с тобой поохотимся.

— Порыбачим.

— Все едино — охота.

Бодрится Платоша, не показывает слабость. Не падать духом — тоже наука. Пусть мальчонок перенимает ее.

Сосульки на барачной крыше, на конюшне к ночи превращались в истуканчиков. С пригревом солнышка ледяные часы весны тикали звонкой капелью, отсчитывали секунды недолгого бытия.

Старший Запрудин полководческим взором осматривал на берегу Вадыльги немалое скопление авиасосен. Удовлетворенно потирал руку о заросший затылок. Нащупал склеенные смолой волосы, выдрал клок, не ощутив боли: ее пересилила радость от увиденных золотых запасов. Незаметно появился Павлуня. Ухватился за полу телогрейки обретенного отца и глядел туда же — на заваленное бревнами отлогое приречье. Яков игриво потеребил Павлуню за кончик носа, потер худенькую щеку:

— Смотри, паря, что мы наворочили!

Подстраиваясь под лад и ход мыслей отца, сынишка хлопнул его по спине, поддержал радость:

— Да, паря, славно работнули!

— Напластали сосен с лихвой. Считай — в одну зиму за полторы управились.

— Хорошо управились! — поддакнул самый юный трудармеец.

Просторное плотбище со штабелями прямых чистых сосен напоминало крепко спящий густой бор. Переместили его лесоповальщики на изогнутый берег сплавной реки, убаюкали до ледоломной поры. На материковой гриве деревья долго находились на выстойке, отцентровала их разумная природа ровно по макушке небес. Сейчас они лежали, плотно прислоненные друг к другу. Для братской обнимки им недоставало сучков. Кора к коре — тело к телу прижались лесные молчальники. Коротали тихое времечко перед близкой водной дорогой. По годовым кольцам продолжали ползти стойкие смолы, застывали на гладких макушках: древесные густые соки подстерегал ровный срез-тупик. Не знали оборонные стволы, но знали люди: для авиасосен наступил не конец жизни — громкое, боевое начало.

— Папа, тепло скоро?

— Скоро, сынок, скоро. Вадыльга лед скинет. Гуси-лебеди прилетят. Баржи сюда причалят. Погрузка начнется… Жарко будет…

Разлепешились лесовозные дороги. Из-под копыт и полозьев брызгала снежная кашица. К полудню в разрушенных колеях ледянки скапливалась вода, желтоватая от примеси мочи артельных тягловиков. Победным салютом гремели на Сухой Гриве последние стволы, недостающие до полутора планов. Утренние хваткие заморозки позволяли протащить груженые сани по кривунам волоков и оседающей ломкой ледянке. На вывозке остались самые выносливые кони. Среди них Воронко.

На оживленном катище лошади, быки подтаскивали волоком бревна: их увязывали в крепкие пучки. Пурга была освобождена от береговых работ. Стояла в деннике и нехотя ужевывала колкое осошное сено.

Слепая кобыла не знала — ради чего ей выпало послабление. Сводили к проруби на водопой, не обделили сеном и оставили в тихом деннике: ни быков, ни лошадей. Раззвенелись синицы, расчирикались воробьи. Смело садились птички на Пургу, теребили клочковатую шерсть, припасали для гнезд. Зудится лошадиное тело, просит скребницу. Корябнут птахи лапками бок — и то приятно. Кобыла развернулась головой к солнышку, ловила прямые, непромашные лучи. Она не разучилась видеть небесный согревающий шар, перехватывать приятное, расслабляющее тепло.

Из барака вышел дедушка Платон, тоже уперся головой в солнце — защекотало в ноздрях. Чихнув, почувствовал резкую боль в висках. На слабых ногах приковылял к изгороди денника, облокотился на теплую жердину. Пурга перестала жевать. Сенной затычкой торчал из губ пучок осошных стеблей. В них попала тоненькая дудочка дягиля. Шорник дотянулся до нее, вырвал и отбросил в сторону.