Женщины, о которых думаю ночами - Миа Канкимяки

Пускай Яёи сосредоточена на себе, пускай она довольна собой, но почему бы ей и не быть такой в ее-то возрасте? Ей удалось трансформировать преследовавшие ее на протяжении всей жизни страхи, навязчивые идеи, приступы депрессии, подавленное состояние и проблемы с нервной системой в успешную карьеру, обеспечивающую ее саму и многих других. Попробуйте-ка повторить, говорю я.

Когда я думаю о Яёи ночами, я не думаю о ее тотальных инсталляциях, плюшевых пенисах, обнаженных хиппи или их бесконечных оргиях.

Я думаю о двух вещах: о Джорджии О’Кифф и психлечебнице.

Я думаю о том, что юная Яёи решила стать художницей и написала Джорджии письмо в надежде получить совет; о том, что она одним письмом протянула руку своей ночной женщине и сумела в итоге реализовать свою мечту.

Я думаю о том, что, перевернув с ног на голову художественный мир Нью-Йорка 1960-х, она вернулась в Токио и попросилась жить в психиатрическую клинику; о том, что она обуздала свои слабости и диагнозы, взяла их под контроль и начала использовать в качестве бесконечного источника своего творчества.

Я думаю о том, что она прожила в клинике уже более сорока лет и все это время постоянно работала. Ее везут утром в коляске по длинному коридору, она принимает выданное ей лекарство, сдает кровь на анализ, одевается, идет в студию, и продолжает работать над серией из тысячи картин.

* * *

[письмо на машинке]

* * *

Советы ночных женщин:

Играй теми картами, что розданы. Болезни и слабости – это материал.

Окружи себя тем, чего боишься. Смейся над этим.

Обратись к ночным женщинам за советом: они ответят.

Устрой для себя условия, позволяющие жить, даже если речь идет о психлечебнице.

Продолжай работать.

Продолжай.

Еще.

* * *

[советы ночных женщин, разное]

Идеальные условия для работы.

Проживай в больнице.

Проживай с родственником, обеспечивающим питание.

Проживай в тибетском монастыре.

Переберись на полный пансион в немецкий замок.

Я приезжаю на Волшебную гору туманным холодным зимним днем. Замок, точнее усадьба, располагается на территории бывшей Восточной Германии в полной глуши. Планируется, что здесь в арт-резиденции я проведу следующие четыре месяца своей жизни. Из окошка такси виднеются бесконечные поля, ветряки, обветшалые промышленные корпуса и заброшенные каменные дома с зияющими окнами. Деревни выглядят пустыми – окна и двери забраны решетками, и повсюду царит дух ГДР: бедно, неприглядно, сурово.

В замке меня встречает фрау директор. У нее седые волосы, стрижка каре и странное чувство юмора. Директриса препровождает меня в номер, расположенный в здании конюшни; из окон открывается красивый вид на главное здание и сад. Я думаю о Гансе Касторпе: он прибыл на свою волшебную гору в международный туберкулезный санаторий «Бергхоф», в странной, отчужденной от окружающего мира атмосфере которого он провел вместо трех недель семь лет. Добро пожаловать к нам в санаторий, фрекен Касторп, звучит у меня в ушах, вы же прибыли к нам в качестве пациента, не так ли? Надолго? Так-так, пожалуй, вы скоро увидите, как изменится ваше представление о времени…

В эту весну нас здесь около двадцати пациентов – пардон, литераторов и художников. В сад, под гигантские дубы и устремленные в небо каштаны, мы будем выносить наши кресла и отдыхать под накидками в ожидании следующего приема пищи. Вокруг бесшумно двигается персонал; в затуманенной реальности Волшебной горы время утрачивает всякий смысл, с каждым мгновением все сложнее уяснить существование остального мира, ибо все становится каким-то далеким…

Боже, сколь уродливы эти зеленые таблички с надписью «выход»! «Да и кто отсюда хотел бы выбраться, – говорит директриса. – Зимой мы отправляем мертвые тела на саночках вниз в долину…»

Распорядок дня быстро устанавливается. Днем я работаю. Во время перерывов на обед и ужин я выбираюсь из своего писательского пузыря, и с остальными коллегами мы собираемся в столовой замка. Вечером занимаюсь йогой или гуляю в ближайшем лесу. Иногда отправляюсь по дороге из деревушки, иду так долго, пока кругом не остается лишь черное поле и обрамленная дубами прямая дорога к горизонту. Как-то раз проехала на велосипеде 27 километров по пяти деревням в округе и обнаружила местные достопримечательности – четыре овцы и одну лошадь в кружочек.

Есть у нас и своя «общественная жизнь». На еженедельной арт-презентации каждый по очереди раскрывается под неусыпным присмотром директрисы. Инес родом из восточного Берлина, ей под пятьдесят, она катается на роликах и зачитывает свои переводы с болгарского. Стефан С. с болтающейся в углу рта сигареткой представляет несколько странные картины, выполненные им спрей-краской на алюминиевых пластинах; Рийтта расставляет рядами на столе куски раскрашенной акварелью бересты – ее привезли сюда целый ящик по почте из Финляндии. Петер устраивает невероятный концерт: он играет на велосипедных подставках, пластиковых трубах, камнях, бумаге и стенах. Я часами просиживаю на читках, слушая, как Анник, Мартин, Маркус, Мальте и Стефан П. нараспев декламируют тексты на немецком. Либо это доклад Натали о рыжеволосой ирландской модели британского художника Уистлера, о том, что без этих женщин, решившихся позировать художникам и позволивших им запечатлеть свой взгляд, не случилось бы ни золотого века живописи, ни парижского художественного салона.

Иногда по вечерам мы играем в китайский пинг-понг в ателье. Иногда смотрим кинофильмы или снятые на стихи Мальте и Стефана видеоклипы. Иногда посещаем единственный на всю деревню бар, где похожая на лесного духа хромая старуха наливает нам выдохшегося пива; иногда после такого вечера мы с Ану читаем вслух наши книги на финском. Однажды Анник показал нам некоторые артистические приемы, и я попыталась стать Карен. (Странно, правая сторона моего лица кажется плоской и утратившей чувствительность, словно я долго пролежала на боку, разглядывая холмы Нгонга.) Как-то раз меня пригласили для участия в аудиопроекте Петера, где я зачитывала на пленку тексты Сэй-Сёнагон на финском и в качестве гонорара получила от Петера запись интервью 600-летней вьетнамской черепахи.

Мой немецкий потихоньку восстанавливается. Мне говорят, что я произвожу впечатление немки, долгое время жившей за рубежом и забывшей все слова.

Иногда Волшебная гора окунается в странную атмосферу: сказочные существа начинают протягивать руки из глубин леса, по пустынным лесным дорожкам бродят деревенские дурачки, заблудившиеся косули впадают в панику в саду замка, кошки отживают свои последние жизни. И тогда я иду в лес Красной шапочки, направляюсь к домику бабушки на заросшей полянке, где царит забытое настроение. Я иду по всем возможным лесным тропинкам мимо дремучего ельника и светлого сосняка, но опасаюсь сойти с тропы, чтобы не заблудиться в лабиринте деревьев. Где-то долбит дятел, кричат лебеди и журавли – мне нужны маленькие белые камушки, чтобы пометить свой маршрут.