Филумана - Валентин Шатилов

Мы с Михаилом восседали за пиршественным столом на почетном месте – справа от хозяина. Кивали, сочувствуя его словам. Остальные князья, собравшиеся в этот час в столовой зале за богатым угощением, видно, уже не раз слышали эти рассуждения, потому внимания им уделали мало, больше налегая на яства и напитки, расставленные на льняных скатертях в изобилии.

– Ладно, стерпел я это, – продолжал князь Петр, – Но ведь дальше – больше! Начали учинять ополчение – и что ж? Слушаю указ: Государев полк – в воеводах нету князя Трахани-отова! Одни дворовые вышеградские лыцары да, прости господи, постельничьи рынды. Хорошо же, думаю. Будет ведь Большой полк, там-то уж найдется место такому знатному роду? Слушаю дальше. Дошли до Большого. Объявляют: первый воевода – дулебский лыцар Евграф! Мыслимое ли дело? – спрашиваю князей, что вкруг меня сидят. А у всех от нового позора даже речь отнялась! Вторым воеводой объявляют князя турского, Володимира! И смех и грех! Карпищева – вторым воеводой Большого полка? Да он же из самых худородных князей! Кто знает, чем хотя б один его предок прославился? Ничем и никогда. Так нет же – ставят Карпищева! Слушаем дальше. Доходят до полка Правой руки. И тут нету князя Тра-ханиотова! Зато сотником оглашают собаку Георга Кавустова – погубителя князя Шагирова и лютого преследователя дщери его, княгини Натальи! – Кивок в мою сторону.

Все сосредоточенно жуют с причавкиванием. А я поражаюсь – из-за какой мелочи может начаться бунт в государстве! По полкам на смотринах рассадили не совсем правильно, ущемили чье-то больное самолюбие!

Князь Петр между тем продолжает с надрывом безвинно обиженного: – Что, спрашиваю, за чудеса творятся? Князья, которые из знатнейших, тоже на меня косятся в недоумении. Понять не могут – за что мне и всем нам такое глумление? Читают теперь Передовой полк – и снова нету Траханиотова! Полк Левой руки – нету! Даже в Сторожевом не нашлось мне места! Только в Ертаульном! Да и то – вторым воеводой! Я, понятное дело, отказываюсь брать списки Ертаульного полка. У царова трона требую разбора несправедливости. А меня – чуть не взашей! И еще лают по-всякому и говорят, что я местничаю! Да где ж я местничаю? Дайте мне то, что положено, – по родовитости, по заслугам. Куда! Даже в уединенции отказано!

Князь Петр повел над столом грозным взором.

Что-то в его логике не стыковалось. То князь Петр возмущается самим проведением смотра. То недоволен, что на этом смотре ему уделяют недостаточно внимания. Впрочем, самого Траханиотова такие логические неувязки нисколько не смущали – он их попросту не замечал. Все это он понимал как одно – как множащиеся свидетельства неуважения. И эти свидетельства должны были сыграть роль запала для страстей, призванных оправдать отпадение рода Траханиотовых от ца-рова престола.

– И ведь не мне одному такое глумление, – горестно качал головой князь Петр. – Как теперь оказалось, князь Квасуров и вовсе не получил грамоты на смотр! Уж Квасуровы-то как прославлены – ан нет, не приглашены!

Он протянул могучую длань к большому серебряному кубку, отхлебнул, со стуком поставил обратно.

– Но не только обиды самым славным родам творятся нынче даровой волей. Тут дела более мерзкие начинаются. Князь Иван Порфирьич Дмоховский стороною узнал новости, которые хуже всех обид, вместе взятых. Расскажи, князь Иван.

И я поняла, что не трапеза это вовсе. Что попали мы с Михаилом прямехонько на совет оппозиции. Если даже не на повстанческую сходку.

Слева от хозяина поднялся тщедушный князек неопределенных лет в богато расшитом долгополом кафтане. Оглядев присутствующих глубоко запавшими темными глазами и как бы удостоверившись в чем-то важном для себя, он вновь сел. Вздохнул.

Ему было маятно и неважно. Какая-то хвороба тупой ноющей болью грызла его изнутри. Но то, что он собирался сообщить, было для него важнее любой болезни.

– Добрые люди, други мои! – начал он высоким, надтреснутым голосом. – Не столь важно, какого мы роду, но важно, что все мы истово христолюбивы и чтим превыше всего Божий заповеди. Те заповеди, что предки наши принесли на землю сию вместе с истинною верою. А уж вера та и помогла им тогда победить всю нечисть поганую да изгнать волхвование языческое.

Князь Иван примолк, глядя перед собою на блюдо с уже порушенным едоками лебедем, целиком запеченным с яблоками. Мысли у него были далеки от лебедя и от здешнего стола. И мысли были полны клокочущей ярости, резко контрастировавшей с внешним спокойствием.

– Ныне же, добрые христиане, творится в Вышеграде обратное, воистину срамное и бесчестное. Доподлинно известно мне стало, что при царовом дворе основалось целое поселение безбожное, волхвовское. А при нем – противно и вымолвить! – кодло самой что ни на есть настоящей поганой нечисти. И учреждено все это не забавы для и не с целию разрешения тех вопросов, по которым мы все, что греха таить, нет-нет да и зовем к себе волхвов для совета. Если бы, други мои! Тут затеяно прямое еллинское бесование!

Его негромкие слова падали в воцарившуюся тишину. Все уже бросили есть и глядели на князя Дмоховского во все глаза. Кто – с искренним удивлением по поводу странных обычаев, затеявшихся вдруг при царовом дворе, а кто и с ужасом перед самим говорившим. Ибо в словах его почуялась не просто добрая забота о чистоте веры православной, а сталь разящая фанатичного святоши, неумолимая ко всякому отступлению от канонов. А это было уже опасно даже для сидящих рядом– ибо кто из нас безгрешен?

– Святые пастыри церковные между тем удалены из кремля Вышеградского. И даже митрополиту нет ходу сейчас в царовы покои. Остался при царовой особе только поп Сильвестр Адашев, известный своими еретическими писаниями. И хуже того!

Слушатели в недоумении почти перестали дышать – что же может быть хуже уже сказанного?

– Много, други мои, много хуже… Коли оставалось бы все творимое в пределах стен Вышеградского кремля, то можно было б и смириться нам, живущим и правящим в своих уделах. Ведь стены Вышеградского кремля давно, по слухам, скрывали многая бесовские прегрешения земных владык наших, включая и отца нынешнего держателя парового венца. Говорили же, что и помер тот рано потому лишь, что до умопомрачения увлекся всяческим непотребным ведовством и колдовством под началом волхвов. Которым только того и надо – вот они и высосали из него веру по капельке. А с верой, как водится, ушла и душа. Но не о ранее преставившемся венценосце речь, а о нынешнем. По всему видно, что продолжает он богопротивные дела своего рода, в котором давно завелась червоточина бесовская. И мало ему уже Вышеградского кремля. Мало!

Князь Иван резко и неожиданно стукнул костистым кулачком по столу – так, что все вздрогнули.

А он прикрыл глаза, смиряя желание бить и крушить, резать и давить, отдышался и продолжил негромко: – Не далее как третьего дня, согласно тайному царову указу, пущены по всем сторонам, по станицам и по селам сонмиша лживых пророков. Мужиков и женок, девок и старых баб. Кои видом отвратны, наги и босы, и речами своими прелестны. Власы распустя, они трясутся и убиваются. И сказывают, что будто являются им святые ереси: шестокрыл, воронограй, ост-ромий и зодей. И кроме того, смущают простую чадь людскую разными играми и плясаниями скоморошьими…