Княгиня Ольга. Огненные птицы - Елизавета Дворецкая

– Да лучше бы он дочери своей камень на шею привязал и в омут бросил! – не сдержался Берест, хотя ему при старших полагалось помалкивать. – Чем своими руками за этого волка отдать. Он Малин разорил!

– Он отца моего копьем заколол! – подхватил Далята. – Попался бы он мне… я бы весь его род вырезал до седьмого колена!

Ратники за столом загомонили. В былое время если и случалось убийство, то дело разбиралось установленным порядком. Старейшины обоих родов – жертвы и убийцы – собирались на совет, одни судили, как и с кого взыскивать месть, другие – нельзя ли выкупить вину вирой. Отправляли посольство из уважаемых стариков, и как бы ни были родичи убитого опечалены и разгневаны, им полагалось спокойно и с почтением выслушать посланцев. Если виру отвергали, виновные могли пойти на поклон к другим коленам, не замешанным в дело, и попросить помощи в примирении. Иной раз проходил целый год, прежде чем выносилось решение о мести: до какого колена родичи отвечают и как взыскать кровавый долг. И то покон дедов ставил условия честной мести: нельзя было напасть из засады, а требовалось вызвать противника на бой – не в велики дни, не в священных урочищах, не в гостях. Если кровавое дело уж слишком затягивалось, случалось и князю при поддержке веча предписывать врагам помириться и обменяться невестами. Бывшие противники становились родичами.

А теперь? У каждого из ратников, нашедших приют у Будерада, на плечах лежал долг мести не за одного, а за многих родичей – мужчин и женщин, детей и стариков. За убитых в бою отцов, сыновей, братьев, зятьев; за угнанных в полон жен, сестер, дочерей. За оскверненные дедовы могилы, по которым прошлись копыта чужих коней. За пашни, политые кровавым дождем и засеянные костьми.

Но как в одиночку взыскивать этот долг? Ни у кого больше не было рода, который на общем совете решил бы мстить и общей силой сделал бы это. А нет рода – нет человека. Каждый из сидящих в Будерадовой избе сам себе казался лишь мороком, блазнем, неупокоенным духом, что поселяется от безысходности в сухом дереве и стонет, стонет под ветром, людям и богам жалуясь на свою горькую участь.

Только одно могло согреть сейчас эти озябшие души – горячая кровь их общего врага.

Отдыхать беглецам с Ужа выпало недолго. На шестой день еще до свету в Туровец прибежал на лыжах отрок из ближней веси, выше по Случи. И принес тревожную весть: в Суровице стоит войско киевского князя. Ныне же будет здесь.

* * *

К Будерадову городу Туровцу Лют Свенельдич подъезжал недовольный.

– Я бы по своей воле сделал, как в Малине, – рассуждал он по дороге.

Они с Хаконом конь о конь ехали по льду Случи в середине дружинного строя. На прямых участках речного русла впереди краснели пятна щитов на спинах передового дозора, и за разговором Лют привычно прислушивался краем уха, не возвещает ли рог засаду, не слышны ли спереди звуки схватки.

– Чуть рассветет, там ворота откроют – налететь, ворота захватить, людей согнать, вызвать Будерада и прочих стариков и уже с ними разговаривать. Хотите покориться и дань платить – возьмем что положено, не хотите – возьмем что захотим. А это вот все – со стягом ехать, в рог трубить, объявлять, кто на них пришел… игрища купальские, а не война! – Он пренебрежительно взмахнул плетью со звенящими серебряными колечками.

– Но воля здесь не твоя, – отвечал Пламень-Хакон. – И даже не моя.

На его лице промелькнула досада. Не только деревские весняки – знатнейшие русы с трудом привыкали к мысли, что теперь ими, родовитыми, доблестными, зрелыми мужами, повелевает тринадцатилетний отрок. Но никто из них, даже Тородд и Хакон, ведущие род от княжеских семей Заморья и Приильменья, не могли сравниться с ним наследственными правами. В его лице от брака Ингвара с наследницей Вещего родилась новая, огромная держава. И вместе с ним росла на глазах.

Еще год назад Лют, сын челядинки, не мог бы так свободно разговаривать со своим нынешним собеседником. Младший брат Ингвара родился сыном королевской четы и, не женись Ингвар на Эльге, мог бы когда-нибудь унаследовать власть в Приильменье и Поволховье. Но брак старшего сына Сванхейд и племянницы Олега Вещего сказался на всех владениях руси от Днепра до Волхова. Хольмгард, старое родовое гнездо, теперь тоже принадлежал Святославу, и тот имел право дать братьям отца любую часть своих владений по своему выбору. Или ничего не дать. Лют, после смерти Свенельда получив свободу и меч, за минувшие месяцы возвысился, как раньше мог только мечтать, и теперь даже дочь деревского боярина была для него не очень-то завидной невестой. Хакон же, королевский сын, взял в жены Соколину Свенельдовну – дочь такой же челядинки, как и мать Люта, и по разным причинам этот брак оказался для него самым удобным. Сделавшись шурином Люта, Хакон, человек добросердечный и незаносчивый, готов был с ним подружиться.

Хакона, своего кровного родича, Святослав назначил старшим в дружине, отправленной к Будераду. Но тот никогда не бывал в этих краях, не знал ни путей, ни людей, поэтому сам попросил, чтобы с ним отпустили Люта. При себе у них было три сотни оружников: по пять десятков своей дружины у обоих вождей, вышгородская сотня Енаря Шило и сотня полянского ополчения, ведомая Молятой Войниловичем, сыном киевского боярина.

Впереди дружины везли два стяга: синий стяг Хакона и «малый ворон» – Святослава. Ибо к случанам двигалось войско самого князя киевского, несущее его волю.

Уже рассвело, однако ворота Туровца были закрыты.

– Пронюхали, – Лют придержал коня, оглядывая город на мысу. – Росляк! Труби!

К запертым воротам полетел зовущий звук рога.

– Князь киевский, Святослав, Ингорев сын, прислал бояр своих к Будераду, князю случан! – закричал отрок, подскакав поближе к началу земляной перемычки через широкий ров и размахивая зеленой еловой лапой. – Бояре его, Акун, Улебов сын, и Лют, Свенельдов сын, зовут Будерада и мужей его на разговор!

– Ох ты! – изумился Будерад, с заборола слушавший эту речь. – Свенельдич меньшой уже в бояре вышел! Прыток, холопкин сын!

Ряды киевской дружины вытекали из леса и располагались на краю луга перед Туровцом.

– Сколько же их! – заговорили туровчане.

– Да сотни три, – определил Коловей. – Не робей, княже. Нас поболее будет. Отобьемся.

– Может, в лесу еще схоронились?

– Где ж он сам-то, Свенельдич? – Берест, стоя рядом с Коловеем, пристально вглядывался в ряды блестящих на зимнем солнце шлемов у опушки.

Где-то там должен быть, под стягом. Трое всадников выделялись яркими плащами поверх кольчуг: у двоих – красные, у одного – синий. Но было слишком далеко, чтобы можно было разобрать лица.

– Чего хочет от меня Святослав киевский? – крикнул вестнику Будерад.

– Бояре тебе расскажут. Выходи на поле, – отрок показал еловой лапой на середину луговины, – там услышишь речи Святославовы.

– Я на поле не пойду. Пусть мне таль дадут, тогда пойду.

– От имени Святослава бояре его клянутся вреда тебе и людям твоим не причинять, пока беседа не закончится. А если будет бой, то по уговору. Так Святослав приказал.