Прах и пепел - Анатолий Рыбаков

В полдень подошли к самому трудному месту, Саша знал его – овраг с крутыми спусками, на дне замерзший ручей, мост до войны построить не успели, даже спуски не выровняли.

Расчищали долго. И далеко за подъемом расчистили, чтобы не сгрудились машины на той стороне, чтобы брать подъем с ходу. Но особенно не разгонишься, все в колдобинах. Натужно ревели моторами машины, взбираясь по круче, застревали, приходилось подталкивать, на руках выносить, у одного оторвало глушитель, у другого спустил баллон, глохли двигатели, и у Митьки Кузина заглох, он крутил, крутил ручку, потом, обессиленный, приник головой к радиатору, заплакал.

– Дитятко малое, – сказал Саша.

Вытолкнули Митькину машину, завели от чужого аккумулятора.

Саша велел передним машинам пробиваться к выселкам, расквартировываться там, а сам оставался в овраге, пока не поднялась техничка – последняя машина. На ней Саша уже затемно въехал в поселок. В техничке метался в бреду Овсянников, укрытый шинелями. Надо везти в Пронск, в госпиталь, если госпиталя нет, в районную больницу.

– Съезди с Тоней, Василий Акимович, – попросил он Синельщикова, – узнайте, как поступить с обмороженными, отвезем их утром.

– Вам самому надо в больницу, – сказала Тоня, – у вас температура, по глазам видно, губы обметало, сипите, хрипите.

– Вот и привези что-нибудь от температуры.

Николай и Проценко повели Сашу в избу, там уже были Чураков и Стрельцов. Всего десять домов в поселке, поместили в каждый по пять человек.

И опять, как только вошел Саша в натопленную избу, снял шинель, скинул валенки, сразу начал бить озноб, зуб на зуб не попадал, ноги не слушались, дышать трудно, ломило голову, плыло все перед глазами. Жарко, душно. В избе люди, девки, шумно, на столе стаканы, тарелки с закуской. Стрельцов перебирает кнопки баяна, что играет, Саша не слышал – мешал звон в ушах. Сидел на скамейке, закрыв глаза. Однако узнал голос Чуракова, будто в самое ухо тот прокричал:

– Сейчас мы его вылечим.

Саша открыл глаза.

Чураков протягивал ему стакан:

– Рвани спиртягу!

– Водой разведи, – сказал Николай.

– Не то действие… Запьет… Давай, Панкратов, сглотни!

Саша опять опустил голову.

– Помогай, ребята! – распорядился Чураков.

Николай приподнял Саше голову, Чураков сунул ему в рот стакан.

– Подожди, я сам…

Дрожащей рукой Саша взял стакан, одним махом выпил. Обожгло горло, обожгло все внутри. Николай уже держал наготове воду.

– Запивайте по-быстрому!

Сразу ушло жжение, полегчало, но голова кружилась, мысли мешались. Что за гулянка? Спирт, закуски…

Николай пододвинул ему нарезанное сало, хлеб, соль, положил на тарелку головку лука. Откуда все, что за деревня? Ах, да, МТС, выселки… А как Овсянников? Довезли ли до госпиталя живым? А вдруг обратно привезли, что делать?

Через силу Саша пожевал что-то.

– Согрелся? – спросил Чураков.

Саша кивнул головой в ответ.

– Сейчас мы тебя прогреем, как положено. В сортир не хочешь?

Саша отрицательно покачал головой.

– Подумай, ночью не пустим.

Саша снова покачал головой.

– Проценко, где его мешок? Вынимай пару белья, раздевай его, ребята.

– Я сам…

Но Николай и Проценко уже раздевали Сашу.

– Мокрый как мышь! Девки, полотенца давайте! Обтирай его, ребята, – с пьяным азартом распоряжался Чураков. – Поднимайся, Панкратов, на печку его, ребята!

Печка была раскаленная. Саша дернулся назад.

– Держи его, не пускай! Потерпи, Панкратов, покомандовал, теперь нашу команду слушай!

Саша, вконец обессиленный, повалился на спину, потолок нависал низко, голову не поднять, Саша вытянул ноги, тянулся изо всех сил, тогда как будто становилось легче, не так обжигало тело. На печи сушилось зерно, рожь или пшеница, и оно было горячим, но не так пекло. Николай придерживал Сашу, а Проценко обтирал полотенцем. Саша затих, лежал в забытьи. Николай укрыл его тулупом.

– Дышит? – спросил Чураков снизу.

– Дышит.

– Отойдет, обтирайте его почаще, пусть голым лежит. Девок не подпускать, не до девок ему теперь, так ведь, Панкратов?!

Саша не слышал Чуракова, в ушах звенело, все было в тумане, вытягивал ноги, старался подоткнуть под себя тулуп, чтобы не так обжигало, опять впадал в сон.

Наверно, крепок был Саша, если выдержал ночь на раскаленной печи, да еще после спирта… Проснулся утром, вытер себя полотенцем, чувствовал легкость во всем теле, только вроде бы покалывало в груди и возле лопатки неудобство.

– До ветру во двор не ходите, – предупредил Николай, – в сенях ведро стоит, а умывальник на кухне.

Саша накинул шинель, вышел в сени, умылся, оделся, натянул сапоги.

– Валенки надевайте, – сказал Николай.

– В военкомат поеду, в форме надо быть. Василий Акимович вернулся?

– Вернулся. Овсянникова в больнице оставил. Обмороженных не берут – мест нет. Тоня лекарства привезла.

Саша сел на лавку. Опять закружилась голова, но слабость была приятная.

Встали Проценко с Чураковым, умывались.

– А Стрельцов где? – спросил Саша.

– Известно где, у невесты.

– У него в каждой деревне невеста.

Чураков и Проценко тоже сели за стол.

– Полегчало тебе? – спросил Чураков.

– Вроде да.

– В бане пропарили бы, веником отхлестали, да не топлена у них баня, другим способом тебя прогрели. «Народная медицина» называется. Хавать будешь?

– Поем.

– Значит, здоров. Хрипишь, кашляешь, пройдет, лихорадка на губах – это хорошо, болезнь выходит, прими несколько капель, – Чураков кивнул на бутылку, – совсем оклемаешься.

– Нельзя. В город поеду, в военкомат.

– Куда ты с соплями? Отлежись денек. В город Гурьянова пошли с Синельщиковым – партийные, – проговорил Чураков с насмешливой уважительностью, – отрапортуют, как полагается. А ты выпей лучше.

– Пить не буду и вам не советую.

– Извини, наркомовские сто грамм – законно.

Хозяйка поставила на стол большую сковородку с яичницей, зажаренной на сале.

– Живете, – сказал Саша, – сало, водка… Откуда?

Чураков кивнул на Проценко.

– Так ведь начальник снабжения с нами.

– Не знал я, что он такой богатый.

– Блаженный ты, Панкратов. За это тебя и слушаются. Русский человек почитает блаженных, потому что сам дурак, а блаженные еще дурашливее. Вот Ивану-дурачку и приятно, что есть подурнее его.