Три возраста Окини-сан - Валентин Пикуль

— Сплавался. Ребята хорошие.

— Возьмешь?

— Дал согласие.

Владимир Васильевич открыл форточку в комнате: за окном кружился, мягко и радостно, приятный снежок.

— Бери что дают, — сказал он сыну. — Я ведь тоже начинал с «Бекаса», который и раздробил на камнях Руну. Вот как надо разбивать миноноски!.. Никита, а я ведь, между прочим, так и не понял твоей фразы: «Кажется, я нашел что мне надо».

— Откуда, папа, ты взял ее?

— Из твоего же письма.

— Извини, папа. Россия тяжко больна. Мы горюем по Игорю. А сколько их, Игорей, гибнут не только из-за бездарности своих начальников, но и из-за более сложных причин. Не знаю, поймешь ли? Ты ведь всегда смотрел с мостика.

Коковцев-отец догадался, что Коковцев-сын говорить на эту тему почему-то не желает. А, ладно. Перед отъездом на флот было решено, что Глашенька и Сережа останутся пока с Ольгой Викторовной. Настала минута прощания. Отец и сын надели форменные пальто. Но в последний момент, легонько отстранив мать, Никита вернулся в комнаты, откинул крышку рояля и на прощание пропел:

Но если приговор судьбы

В боях пошлет мне смерть навстречу,

На грозный зов ее трубы

Я именем твоим отвечу!

Паду на щит, чтоб вензель твой

Врагам не выдать, умирая…

Владимир Васильевич, натягивая перчатки, шепнул жене:

— Он, конечно, нашел для себя что-то такое, что ему надобно. А что — об этом молчит… Дай-то нам Бог!

Тряской рукою Ольга перекрестила и мужа и сына. В голос (навзрыд) вдруг расплакалась Глаша, и Коковцев, уже на лестничной площадке, спросил Никиту:

— Ты не знаешь, с чего она так разревелась?

— Не гулять же мы идем, папочка…

Коковцевы шли по улице, и отец сказал:

— Ты не увиливай от моего вопроса: что ты нашел?

Никита остановился:

— Как-то умные люди дали мне прочесть кое-какие книги. Прочел я и статью «Падение Порт-Артура». С нее-то все и началось.

— Что началось? — сухо спросил отец.

— Если хочешь — мое прозрение. Я вдруг взглянул на весь окружающий мир, на то дело, которому служу, совершенно иными глазами.

— Надеюсь, твои новые иные взгляды не пойдут в ущерб твоей службе? — с изрядной долей иронии поинтересовался отец.

— Напротив, — спокойно отозвался сын. — Но наше поражение в войне с Японией навсегда останется на совести царизма. И война с Германией, между прочим, тоже. Те, что сидят сегодня в верхах, рассуждают по давно известной схеме: после нас хоть потоп. Не думая о том и не веря в то, что потоп действительно грядет.

И они пошли дальше. Но уже молча.

* * *

Никита поездом отправился далее, в сторону Моонзунда, а Коковцева в Ревеле, тишайшем и заснеженном, ожидала невеселая новость: при загадочных обстоятельствах утонули миноносцы «Исполнительный» и «Летучий», спешившие с минами на борту в сторону Либавы… Коковцеву рассказывали очевидцы:

— «Летучий» перевернулся на полном ходу, будто кто-то дернул его за киль, а «Исполнительный» разорвало. Вроде бы там была немецкая субмарина и «Летучий» опрокинулся, неудачно ее таранив… Гибель останется для нас тайной!

Вторая новость касалась Государственной думы: была арестована социал-демократическая фракция, депутатов обвинили в измене государству. По мнению многих офицеров флота, левые депутаты должны бы протестовать не против войны, развязанной империалистами, а против той неразберихи, что царила в тылу, против разложения в верхах, где владычил Гришка Распутин со сворою жуликов и мерзавцев. Все это было мерзко, и Коковцеву делалось стыдно за Россию:

— Может и правы иезуиты: чем гаже, тем лучше!

Коковцев был далек от понимания обстановки в стране; вся его «политика» сводилась к примитиву — ругать, что не нравится ему, или нахваливать то, что, казалось ему приятным. Но сейчас политика вторгалась даже в офицерскую среду (хотя уставом в кают-компаниях строго запрещалось вести всякие беседы на религиозные или политические темы, дабы в касте избранных не возникало разногласий, мешающих службе). Посторонние наблюдатели, случайно побывав в среде офицеров флота, бывали крайне изумлены свободою услышанных ими речей. Они не понимали, как эти заслуженные дядьки в белых мундирах в золоте, обвешанные до самого пупка орденами всех монархий мира, открыто лают своего «суслика» и кроют матюгами весь тот бардак, что разведен при дворе, причем они ругаются так отъявленно, что любой жандарм, послушав их, мог бы сразу составить протокол «о тягчайшем оскорблении Его Императорского Величества…». Никакого почтения к Романовым офицеры флота давно не испытывали. А тот из них, что позволял себе выражать уважение к династии, вызывал недоумение, будто он с печки свалился. Но (и тут роковое «но") весь радикализм офицерского корпуса ограничивался едино лишь бранью. Прекрасные специалисты флота, чуткие патриоты, офицеры были беспомощны в социальных вопросах и сами не понимали этого, но хуже того, они сознательно отгораживались от понимания. В революции большинство из них видело лишь „беспорядки“, вредящие службе, которые следует подавить, чтобы все стало на прежние места. А потом за рюмкою коньяка они снова рассядутся в уютных кают-компаниях и будут с презрением обличать царя и его окружение… Конечно, были и другие. Иначе откуда появлялись такие, как Шмидт? Но их не понимали. Не хотели понимать. Не в этом ли заключался полный трагизм офицеров флота?

Владимир Васильевич, пренебрегая сухим законом, все чаще взбадривал себя для службы «брыкаловкой», которую приходилось держать в платяном шкафу каюты — за чемоданом. Несмотря на свои годы, контр-адмирал был еще крепок на выпивку, лишнего не городил, а если и доводилось пошатнуться, отшучивался: «Никогда не поймешь, кто кого качает: я качаю корабль или корабль качает меня!» В эту зиму морозы завернули такие жестокие, что в начале декабря лед сковал даже проливы Моонзунда, но Эссен, верный себе, слал и слал корабли — на чистую воду Балтики и Ботники, к берегам Пруссии, где над морем парили холодные туманы. Эсминцы трудились больше всех, и под гитарные надрывы тогда распевали, перефразируя пушкинские строки из поэмы «Цыганы":

Эсминцы шумною толпою

Опять за Эзелем кочуют,

Им и сегодня нет покоя -

В волнах у Готланда ночуют…

Коковцев до самой весны занимался планированием минных поставок — с крейсеров и эсминцев, даже с подводных лодок. Для минных банок им выбирались места, где чаще всего ходили немецкие корабли, и флот кайзера терпел на Балтике большие потери. Сами же немцы открыто признавали: «Из всех мин на свете самая опасная была — русская!» В апреле тайная агентура из Германии доложила, что «Паллада» была потоплена подводной лодкой «11-26». Коковцеву было тяжко!

— Знать имя убийцы не всегда обязательно, — сказал он. — Но мне бы хотелось затоптать эту субмарину килями эсминцев.