Странствие Кукши за тридевять морей - Юрий Вронский

Дверь затворена неплотно, сквозь щель пробивается свет. Девушка, как и многие, оставляет горящим жировой ночник, чтобы в случае какой-либо надобности не шариться в темноте, да и утром с готовым огнем печь быстрее растоплять.

У Вады чуткий сон, она просыпается, едва Костыга и Карк, толкнув дверь, входят в дом. Вада садится на постели и с ужасом глядит на вошедших. От того, что оба ей знакомы, еще страшнее. Они пришли явно не за лекарствами!

– Что вам нужно? – спрашивает она сдавленным, едва слышным голосом.

– Тебя нам нужно! – глумливо отвечает Костыга и шагает к ней.

Вада силится закричать и не может. Костыга хватает ее за горло и, оглянувшись, говорит Карку:

– Подержи ее!

Карк, словно клещами, стискивает Ваде руки выше локтей. Костыга достает из мешка паклю, левой рукой разжимает ей рот, а правой – забивает его паклей. Они, как велела княгиня, снимают с Вады исподнюю рубаху и надевают на нее дневную, подпоясывают девушку поясом с ножом и гребнем, а на голову ей надевают золотой венчик. Перстенек же, о котором упоминала княгиня, и так у нее на пальце. После этого Ваде связывают руки.

– Не забыть бы чего, – бормочет Костыга, – надо все в точности, как велела княгиня…

В мучительной задумчивости он чешет в затылке, а взгляд его словно приклеился к золотому венчику.

– Что ж теперь-то? – беспомощно вопрошает он.

– Теперь в мешок ее, – подает голос Карк.

– Ах, да, в мешок! – с облегчением отзывается Костыга.

На Ваду надевают мешок.

– Погоди, не завязывай, – спохватывается Костыга и стягивает с Вады мешок.

– Зачем добру пропадать, – хохотнув, говорит он и снимает с Вадиных волос венчик. – А ты возьми перстенек!

– Что ты! – испуганно возражает Карк. – Княгиня не велела ничего брать!

– Так ведь не узнает!..

Карк колеблется.

– Вот какой ты друг! – обиженно гнусавит Костыга. – Я возьму венчик, а ты перстенек не возьмешь, а сам после пойдешь и донесешь княгине, что я ее ослушался?

– Что ты, Костыга, ничего я не донесу! Клянусь Волосом!

– Да-а, не донесешь! – продолжает гнусавить Костыга. – Знаю, как ты не донесешь…

И вдруг злобно рыкает:

– Бери перстенек, коли ты мне друг!

Карк сдергивает с Вадиной руки перстенек и примеряет его, он не лезет ему даже на мизинец.

– Не важно, – дружелюбно говорит Костыга, – ты ведь не собираешься его носить! Спрячь его. Эх, дураки мы были – ничего не взяли у Красавы! Ладно, больше уж не будем дураками…

На них только драные шапки, не имеющие названия, да холщовые рубахи до колен, подпоясанные веревками. Карк прячет перстенек под шапку, а Костыга повязывает веревку под рубаху, на голое тело, и цепляет на нее Вадин венчик. Теперь они снова надевают на Ваду мешок, и Карк завязывает его в ногах.

– Не особо затягивай узел, – говорит Костыга, – на берегу все равно развязывать – камень класть…

Карк закидывает мешок на плечо, они наугад шагают из дома в темноту и почти наощупь направляются к северо-восточной городской стене. Мало-помалу глаза их привыкают к темноте и они начинают двигаться увереннее, хотя и не перестают то и дело оглядываться и замирать. Поднявшись на гульбище, идущее по верху стены, они бросают Ваду за пределы города, привязывают к заборолам веревку и спускаются сами.

Вне города они идут уже спокойнее и быстрее. На всякий случай Угорьско обходят стороной. Дойдя до обрыва, они швыряют Ваду вниз, чтобы зря не тащить ее, хотя ноша, правду сказать, и не тяжела. Лодка, как и говорила княгиня, на обычном месте. Сбежав вниз, они находят подходящий камень и кладут его в мешок к неподвижной девушке.

– Не шевелится! Убилась, верно, когда со стены упала, – говорит Карк, старательно завязывая мешок.

Положив мешок с девушкой на дно лодки, они веслом отталкиваются от берега, и течение подхватывает лодку…

…Наутро кому-то понадобились Вадины снадобья, но Вады дома не оказалось. Не появилась она ни в этот день, ни в другие дни… Все решили, что она собирала где-нибудь в лесу свои травы и ее задрал зверь. Кияне сильно скорбели, ведь была она последняя в роде Киевичей, к тому же слыла искусной врачевательницей и никому не отказывала в помощи.

Князь Оскольд с дружиной справил по последней Киевской княжне тризну, но курган пока насыпать не стали, надеясь что где-нибудь отыщется ее тело.

Могучий Оскольд ходит, как тень, с ним боятся заговаривать…

А Костыга с Карком через несколько дней после тризны уже не овчары, а конюхи…

В город больше десяти человек, притом без оружия, все равно не пустят, таков здесь порядок, корабельщики это знают, потому их внимание не слишком занимает крутая дорога, ведущая к главным городским воротам. Пушной товар и круги воска, привезенные из Киева, они продадут здесь, на берегу, здесь же купят у корсуньских виноторговцев, сколько надо, крепких таврических вин в узкогорлых корчагах и всего, чего пожелают.

Начальник городской стражи, узнав, что приплыли посланцы тех самых русов, которым в прошлом году патриарх и его царственность обещали прислать вероучителей, с разрешения городского епарха впускает в город князя Дира и еще нескольких русов без оружия. Для греков все прибывшие – «русы», только называют их греки на свой лад – «росы». А еще – «тавроскифы» или просто «скифы».

По дороге Кукша, единственный из русов, говорящий по-гречески, узнает от провожатых, что вероучители чернец Мефодий и священник Константин по прозвищу Философ[180], бесстрашно вышедшие навстречу полчищам русов, живут в монастыре святого Дионисия Ареопатита, но русов ведут не в монастырь, а в гостиницу, что рядом с домом городского епарха, потому что в монастырь язычникам нельзя. Обычно русов в город не пускают вовсе, те, кто приплывает по торговым делам, останавливаются на подворье за пределами города, но ради такого важного случая по просьбе священника Константина Философа сделано исключение.

Улицы Корсуня вымощены светлым камнем, как и дорога, ведущая к берегу, они узкие, с домами в два яруса, из того же камня, что и мостовые, окон на улицу почти не видать, а те немногие, что есть, забраны узорными железными решетками.

Зато много наружных лестниц, ведущих на второй ярус. Они очень оживляют вид улиц, без них было бы слишком однообразно и уныло. На улицах Корсуня повсюду чем-нибудь пахнет – то тухлой рыбой, то жареным луком, то какой-то непонятной кислятиной.