Графиня фон Мален - Борис Вячеславович Конофальский

нужды распускал кулаки. Еще он был неграмотен. Волков взял его в гвардию, объяснив, что в гвардии кулаки и ругань недопустимы, что любой гвардеец за грубость может вызвать его на поединок. Генералу среди своих людей никаких происшествий не нужно. Также он велел Франку выучить грамоту. Сержант клялся, что станет смирным и вежливым и что читать выучится. Еще были девять гвардейцев из пехоты и девять из стрелков. Еще пять телег, в которых везли вещи генерала и его казну. И кроме них денщик Гюнтер, его жена и его два дитяти.

Так Волков и поехал из города. Торопился впереди всего своего войска. Правда, нашел время заскочить к оружейнику. Оказалось, тот отремонтировал меч, хорошо его сделал, и шлем неплохо, и наплечник, и все остальное было исправно, хотя уже не так красиво, а перчатку к латам сделать не успел. Пришлось Волкову взять у мастера простую, без узоров и всякой красоты, но крепкую и удобную. И, выказав мастеру неудовольствие, он уехал на войну.

Волков не мог ждать ни дня, ни часа, время пошло. А дел было столько, что другой и за месяц не переделал бы. Но Волков готов был прилагать силы. А после лечения и заботы Агнес сил у него прибавилось. Мешало то, что он за последние две ночи спал совсем мало. Ничего. Из седла пока не падал, а выспаться можно и позже.

Уже ближе к вечеру кавалер догнал колонну своих пленных, которых Рене в это время готовил ко сну. Волков переговорил со своим полковником, сказал, чтобы поторапливался, что Брюнхвальд уже идет за ним следом и Рене должен довести пленных до Эшбахта, а после присоединиться к полку.

Рене был удивлен такой торопливостью, но пообещал пленных вести быстрее. Также он предложил генералу ужин, но Волков отказался – до заката было еще два часа – и поспешил дальше.

Уже через два дня, на заре, кавалер миновал Эвельрат, даже не остановившись там, а после полудня, когда солнце уже покатилось к вечеру, был совсем рядом с Лейденицем. В двух милях севернее города он заметил хутор, ферму на отшибе. Волков очень не хотел, чтобы кто-то из кантонов, купец какой-нибудь увидал его раньше времени, поэтому расположился со всеми своими людьми на этой ферме у дорожного мужика. Загнал всех коней и все телеги к нему на двор, чтобы не было их видно с дороги. А сам с Максимилианом и Румениге после раннего ужина, прихватив мешок серебра, поехал в город, пряча лицо от редких встречных.

В городе были уже в сумерках. Волков проехал мимо пристаней. У пристаней барж и больших лодок столько, что иной лодке больше и пристать негде будет, тюки с товарами свалены прямо на пирсах и на берегу. Бочки, бочки, бочки всех возможных размеров. Костры, огни, люди, возы с лошадьми – для вечера большая суета. «Торгует Фринланд. Надо, чтобы так и в Эшбахте было. Купчишки фринландские вон как жиреют. Видно, неспроста на них архиепископ серчает, что из их доходов нескромных мало ему перепадает».

Уже в темноте они нашли дом купца Иеремии Гевельдаса. Стали стучать в ворота.

– Господи, Христа ради, уйдите, – заныл из-за двери купец. – Хоть ночью мне дайте от ваших угроз отдохнуть. Нет у меня вестей хороших, как будут, так вам сразу скажу.

– Открывай, болван, это я! – Кавалер засмеялся.

– Кто «я»? Кто «я»? – закричал купчишка со страхом, но и с надеждой.

– Болван, это я, Эшбахт. – Волков продолжал смеяться.

– Вы? Вы, господин?

– Открой же дверь, дурень, – велел Максимилиан, – долго нас на улице держать будешь?

– Господи, вы ли? – Засовы на дверях залязгали, наконец крепкая дверь отворилась, а там свет от лампы, домашний запах и купчишка в исподнем.

– Я, я, – ухмыльнулся кавалер, переступая порог. – Что, соскучился по мне?

– Господь наконец услышал молитвы мои и моей жены! – обрадовался Гевельдас. – Прошу вас, господа, прошу вас. Садитесь к столу. Клара, Клара… Неси господам вина.

Хрупкая чернявая женщина, не спуская ребенка с рук, ловко и быстро ставила на стол и стаканы, и кувшин с вином, хлеб, сыр.

– Что, заждался меня? – спрашивал кавалер, усаживаясь.

– Ох, заждался, ох, заждался, господин, – отвечал купец, а сам косился на большой мешок, который с ласкающим ухо звоном бросил на стол Румениге. – Купцы местные ко мне злы, все грозятся и грозятся расправою, бранятся, собакой и крысой зовут. Говорят, что выкрест хуже сарацина.

Волков еще громче рассмеялся, за последние дни хоть что-то веселое.

– Хуже сарацина, говоришь?

– Да, господин, говорили, что скажут попу, чтобы в церковь меня не пускал, а самые злые грозились, что на базаре жене моей подол задерут, если я у вас для них денег не выпрошу. Меня, подлецы, винят, что вы деньги им не отдаете.

– Жене твоей подол задрать? – Волков никак не мог перестать смеяться. – Значит, дураки тебя винят, а не жадность свою?

– Меня, господин, меня.

Волков успокоился, вытер глаза.

– Ладно. С человеком моим как плавал в кантон? Что там делали?

– Ох, – охал купчишка, – два раза плавал, вчера только оттуда вернулись. Ох, и страху я с ним натерпелся. Ох, и наволновался. Ведь в каждом кабаке желает остановиться, с каждым желает выпить, с каждым пьяным поговорить. А мне все чудится, что донесут на нас, что схватят нас. Но нет, обошлось.

– И о чем же он с людьми говорил? – поинтересовался генерал.

– Разговор начинает всегда про семью. Есть ли у человека баба, дети. Живы ли мать, отец.

– Вот как?

– Да, всякий человек про свою семью говорить хочет, все про родственников ему и говорит, кто жену хвалит, кто ругает, но все про баб своих говорят. А потом он спрашивает, откуда человек, из каких мест, что за ремесло у него, какие налоги платит. Тут опять всякому есть что сказать, когда про налоги да подати спрашивают. Так он к своему и подводит всегда, так про свое и выспрашивает. Поговорит с человеком про всякое, а человек ему и жаловаться начнет, что староста на войну деньги собирал и из деревни двенадцать мужиков на войну с лошадью и кормом отправили.

– Значит, хитер друг мой? – спрашивал Волков.

– Хитер? – воскликнул купец. – Да он змей райский! Но первый раз мы не весь кантон объехали, он карту не успел дорисовать, пришлось второй раз ехать. Теперь все правильно у него.

Волков отпил вина, рассказом купца кавалер явно был доволен, а тут вдруг сморщился:

– Фу, ну и дрянь ты, купец, пьешь! – Он отставил стакан и положил руку на мешок с серебром. –