Остров чаек - Фрэнсис Хардинг

Когда облака снова сомкнулись, Хатин отвернулась от ужасного зрелища и, поскользнувшись, рухнула на колени. Хотела встать, но земля уходила из-под ног, осыпаясь в ущелье. Хатин упала на живот, хватаясь за пучки травы, в ушах стоял рев, из-за которого она не слышала собственных криков.

Ее схватили за руки, втащили на склон и рывком поставили на ноги. Она едва устояла, когда ее повели сквозь темноту. Горячим и упорным снегом падал с неба пепел, коварно и неспешно набирая вес, грозя раздавить Хатин.

Потом ей дали прислониться к деревянной стенке, и Хатин съехала на землю. Однако вот ее провели в дверь, которая потом закрылась, приглушив звук, и тьма сгустилась окончательно. Пепел больше не сыпался на Хатин.

Затеплился крохотный огонек, и загорелся фонарь. Его держала дрожащая рука, свет выхватил лицо – желто-розовую карту разоренных земель. Хатин узнала изуродованное шрамами лицо Минхарда Прокса. Она различила скукожившиеся от жара бумаги и грубые, глинисто-красные пиктограммы на стенах, поняла, что они в сорочьей хижине.

Оба, как по молчаливому согласию, рухнули на пол. Прокс осторожно ощупал кровоточащий висок, а Хатин принялась откашливаться от пепла.

Долгое время они сидели молча, пока рев снаружи не стих настолько, что стало слышно, как протестующе скрипят стропила.

– Долго эти стены не выдержат, – с натугой произнес Прокс, будто его горло было полно опилок. – Дело не в камнях, дело в пепле, в его весе.

С равным успехом он мог бы сказать: «Она убьет нас». Последовала пауза.

– Другие хорошо, – тихо сказала Хатин на просторечи. Не тот был момент, чтобы говорить на языке знати. – Остальные беги храм. Прячься ночь-утро.

Прокс поднял на нее взгляд и кивнул.

– Мы побеждай, – сказала Хатин. – Мы спасай город. Мы побеждай гора.

Снова пауза, а потом Прокс опять кивнул и улыбнулся. Черты его страшного лица смягчились и сделались округлее, а глаза просияли и как будто снова стали прежними. Последнее, что увидела Хатин, прежде чем крыша обвалилась, разбив фонарь, была его слабая улыбка.

Рассвет наступил неохотно, да еще опоздал на несколько часов. Блеклое солнце беспокойно – видно, опасаясь того, что может увидеть, – разогнало облака пара и пепла.

И увидело, что Копьеглав врезается в небо новым зазубренным пиком. Копье в кромке кратера раскололось, оставив изогнутую трещину. Щербинка в кромке превратилась в зияющий клин, сквозь который все еще валил пар. Вулкан выжег запас ярости и теперь холодно взирал на свои деяния.

Чего он хотел? Думал ли увидеть такое – мир, покрытый мягкой, удушающей серостью? Птицы больше не кружили в небе. Исчезла чаща, сметенная ветрами, спаленная падающими с неба огромными углями, потонула в пепле. Шелест роскошной листвы, уханье и визг обезьян, стрекот и жужжание насекомых – все задохнулось, погрузившись в дремотную тишину.

Гиблого Города не стало. Его смел ревущий дракон озерной воды и кипящей грязи, оставив лишь покрытый синей коркой медный колокол с часовой башни, дрейфующую наковальню да разбитую стену старого склада. Остальное скрылось под пленкой остывающей, исходящей паром грязи, усеянной черными ноздреватыми камнями, похожими на сгоревшие хлебные ковриги.

Стояла тишина, если не считать треска и шелеста глубоко в останках чащи. Из забытых каменных храмов по-прежнему выбирались десятки людей с белыми лицами. Они продирались сквозь покров жестких, раскидистых лиан, что спасли им жизни. Не осталось ни хитроплетов, ни горожан. Покрывающий лица пепел сделал их людьми одного племени, выбелив, сроднил их.

А потом раздался еще звук. Ужасный каркающий крик, причитания, полные поистине безобразной боли, которой все равно, как она звучит.

Арилоу растянулась на земле, воя и молотя ладонями по пеплу. Кругом стояло «Возмездие», не зная, что и сказать друг другу.

Про себя они думали, что Арилоу оплакивает потерю сестры.

Оказалось, что дело обстоит вовсе не так.

* * *

Глубоко вниз. Завертеться, как мошкара над землей, задрожать от усилий, к которым себя принуждаешь. Опаленные куски дерева, завитки белого пара, плотные, покрытые рябью под ветром дюны из пепла. Ближе, ближе, ближе, еще чуть-чуть. Ощутить грубую поверхность камней. Вздрогнуть от нежелания. Надо отправить вниз глаза и уши, но не получится. Слишком темно. Придется на ощупь.

Камни, полные крошечных пор. Вдавиться в землю, сквозь камни, которые трутся о разум, пока спускаешься во тьму. Хочется метаться и кричать. Глубоко. Осколки и щебень, щепки и шипы, все они проходят через меня. Этот как глотать угли разумом.

Пепел набивается в мысли, забываю, где верх. Ужас! В ужасе иду еще глубже! Где-то тут тело, которое больше не трепыхается. Бросаю ум вперед – темнота, темнота. Шнурок, удавка, едва не режет ум надвое. Древесные корни. Вслед за ними вниз и вниз, в грязь, горячую грязь. Жжется, жжется, жжется.

Ползти обратно вверх на воздух, набивая шишки разумом о камни. Больше не смогу, не смогу, не смогу.

Надо продолжать.

Надо найти Хатин.

* * *

Уже потом, когда говорили о дне после великого гнева Копьеглава (или Сломанной Брови, как вулкан стали называть позднее), имя Арилоу произносили с почтением. Именно она, последняя госпожа Скиталица, искала своим разумом тех, кто укрылся в подвалах или полых деревьях, и кого там погребло заживо. Не Арилоу коварная, не Арилоу смертоносная. Теперь она была героиня.

Она трудилась без устали и без сна. Снова и снова, шатаясь, вставала на ноги, как новорожденный теленок, и, безвольно опустив, словно за ненадобностью, нижнюю челюсть, вела людей к новой похороненной заживо жертве. Всякий раз, когда находили живого, то громко радовались, и все же в глазах каждого будущего спасителя читался вопрос: где Хатин?

К концу второго дня, однако, в тех немногих телах, которые откапывали, уже не теплилась жизнь, и казалось, что спасли уже всех, кого только можно. Из «Возмездия» никто не решался заговорить, но все они томились в страхе, что Хатин, дитя пепла, тихонько в этот пепел вернулась. Она словно пробыла в центре внимания ровно столько, сколько было необходимо, а после скромно возвратилась в невидимость, на этот раз окончательно.

И все же поиски не прекращались. Хитроплеты наравне с горожанами прочесывали серую равнину, звали, искали следы, поднимали деревья, распахивая глубокий пепел.

Во второй вечер, когда Арилоу, с покрасневшими от попавшего пепла глазами, вяло поднялась, Феррот тоже вскочил – и тут же рухнул, потому что ноги отказывались его держать. Его успел поймать и помог опуститься на землю Джейз.

– Феррот… – Если бы говорил не он, а кто-то другой, прозвучало бы даже заботливо.

– Я знаю, что ты сейчас скажешь. Молчи, не дай мне подготовиться. Я не хочу быть готов.