Час возвращения - Андрей Дмитриевич Блинов

кажется, это они вливали в голос певца свою силу, и он все креп и креп. Но вот тени стали таять, соскальзывая в неизвестность, и голос снова куда-то уходил, истончаясь.

Игнатий взмахнул рукой:

Эх, дубинушка, ухнем!

И зал, встав в один миг:

Эх, зеленая, сама пойдет!

Подернем, подернем

Да ухнем!

Синие сполохи снова заиграли на стеклах, невиданно яркий свет располосовал на куски темноту на улице. Она задрожала, запрыгала, и вдруг ухнул гром, мятежный, яростный, лица людей под окнами заблестели, мокрые от дождя. Раскрытые рты хватали пресную небесную влагу. На миг Тужин растерялся, не зная, что делать, но Игнатий крикнул ему:

— Пой, Саня. Они считают тебя за бога. Вечная песня, вечное золото России…

И гром за окнами, и шлепание, и свист ливня, моргание заоблачного света, и человек, невелик ростом и скромен в спортивном костюме на сцене, потрясший людей и небо, — все это сливалось в невиданную фантастическую картину.

Спета «Дубинушка». Но люди требовали еще. Промокшие под окнами потихоньку протискивались в зал, а те, кто тут уже побыл, выходили на смену под дождь и слушали под окнами. Но все уже чувствовали, что это конец так нечаянно начатому концерту, двинулись, однако, не на выход, а к сцене.

— Надо уходить, — подсказал Игнатий Ветраков. — Пожатие рук и автографы потом…

Они скрылись за кулисами, и Настя вывела их черным ходом.

Но люди ждали их и тут. Десятки рук подхватили и понесли Тужина вдоль деревни.

Их выручила Дарья, увела к себе.

Они сидели в горнице пятистенной избы и пили, наливая из глиняной кринки, молоко и никак не могли отойти от усталости и перенесенных волнений. Дарья стояла в дверях и не сводила глаз с племянника. Спать гости ушли на сеновал. Улегшись прямо на хрустящем душном сене, без подушек и простыней, они еще пытались выговориться.

— Народ-то, как хочет музыки…

— Хорошей музыки, — подтвердил, внося уточнение, бас. — Оперы!

— И как мало у нас оперных театров.

— А филиал Большого закрыли. И думают: так и надо.

— Да, филиал закрыли…

— А почему нет гастрольных академических трупп? Ансамблей? Они бы ехали в глубинку…

— Они бы ехали в глубинку. А сейчас академические ездят по заграницам, а тут ползают разные…

— Ползают разные…

Они замолчали, казалось, уснули. Но вдруг Игнатий, вроде опомнившись, свежим, вовсе не уставшим голосом спросил озабоченно:

— Ты нашел свою истину?

— Считай, что нашел…

— Какова же она?

— Какова? — Молчание длилось слишком долго. Игнатий, ожидая ответа, привстал. Тужин наконец заговорил задумчиво: — У народа, я понял, для всех одна мерка: творишь ли ты добро? Как смешны были мои сомнения.

— И вовсе не смешны, — возразил Игнатий. — Ты совестливый, иначе и не могло быть. — Помолчав, спросил: — Ну, что, прошла твоя тоска, Саня?

— Тоска? — Тужин опять долго молчал, будто уснул вдруг. Но вот послышался его густой голос: — Нет. Если пройдет, я сразу умру.

— Вот ненасытная душа! Что же еще гложет твою душу?

— Молодость. Ее не обретешь вновь, а она уходит безвозвратно. Впереди что?

— Пока живы — работа. Я тебя, Саня, по гроб буду благодарить. За концерт и за грозу.

— Грозу?

— Ну, это так, к слову. Я давно иду к Александру Блоку, и сегодня, чувствую, пришел к нему. Помнишь:

Живую душу укачала,

Русь, на своих просторах, ты,

И вот она не запятнала

Первоначальной чистоты.

Судьба, душа народа — так пронзительно. Да, сегодня я пришел к Блоку. Ты будешь мне помогать?

— Всегда. А что дальше?

— Бессмертие или бесславие, — полушутя-полусерьезно сказал композитор. — Ну, давай поспим.

ВОЛК САРДАН

1

Я увидел его в вольере за высокой решеткой на опушке елового леса. Был солнечный зимний день. Снег на еловых лапах блестел, искрясь. Синицы и корольки, позванивая в серебряные колокольчики, легко порхали по веткам, опускаясь все ниже и ниже, к земле. Волк с ленивым интересом поглядывал на людей по ту сторону сетки, не обращая внимания на синиц. Казалось, и до людей ему не было никакого дела. Но он был насторожен: как только кто-то упирался руками в сетку и она начинала гудеть, морду зверя трогала судорога, мокрый нос подрагивал, морщился, а черные губы стягивались, приоткрывая белые страшные клыки.

Однако приглядевшись, я понял, что волка занимали люди, он чего-то ждал от них, но верить им, похоже, не особенно верил. Сквозь сетку его манили хлебом, колбасой, кто-то ради смеха, что ли, совал яблоко. Волк и шагу не сделал в нашу сторону. Стоял, широко расставив лапы, красивый и сильный в своей роскошной серой шубе, большелобый, с зоркими угрюмыми глазами. Я не заметил, как он исчез под лапами елей. Это произошло так быстро и неуловимо — я не поверил, что его перед нами уже нет. Почему-то мне стало неловко перед ним и за эти куски булки, и колбасу, и за парня с яблоком в руке, которым он тотчас же захрустел, как только волк скрылся в ельнике.

Независимый, красивый, гордый и в неволе, волк нет-нет да и вставал передо мной, пока мы ходили по «пушному городку», — лисьей, песцовой, норочьей и другим фермам, — где зверьки — и злобные, и покладистые, и хитрые — уже родились не как дети природы, а как чья-то принадлежность: воротники, горжетки, манто, шапки… Мне жалко было их, их загубленной легкой свободы, их обыкновенного бытия, не учтенного в цифрах расходов и приходов, настуканных счетными машинками на бесконечных лентах. И еще невольная обида омрачала чувство радости за созданное природой и человеком живое золото, потому что уплывает оно куда-то в заграницу для утех тамошних дамочек. Одеть бы в эти меха своих родных Марий да Елен, Наташ да Людмил…

То-то радость…

Кругом ахали и охали, восхищаясь ручным песцом, который, весь исходя лаской, ползал по груди работницы, будто вымаливал какое-то немыслимое благо. А мне больно было глядеть на эту картину. До чего же можно потерять свое первородство!..

А волк-то какой… Гордый и недоступный.

Мы возвращались в город. Автобус маленький, старый, насквозь промерзший, громыхал по избитой дороге. Освещения не было, и лишь фары редких встречных машин, бросая снопы неверного света, слабо пробивающегося сквозь заиндевелые стекла, выхватывали из холодной темноты лица пассажиров. Слабо вязались ленивые разговоры. Но вдруг чей-то басовитый голос пробился неожиданным предложением:

— Братва, давайте попросим, пусть Марья Ивановна расскажет про волка по кличке Сардан. Она ухаживала за ним.

— Чо я расскажу? Обиды одне.