Происхождение языка. Факты, исследования, гипотезы - Светлана Анатольевна Бурлак

все свое, Прежних всех в шею или По Сеньке и шапка. Такие высказывания рассматриваются как результаты трансформаций и эллипсиса (впрочем, например, французский лингвист Поль Гард справедливо отмечает, что далеко не все подобные предложения могут быть рассмотрены как эллипсис, поскольку в целом ряде случаев невозможно ни однозначно восстановить «опущенные» элементы, ни перевести соответствующее предложение в другое время, поэтому такие конструкции заслуживают специального описания в рамках синтаксической теории{1199}).

Специализация к когнитивной нише — с учетом расширения репертуара пищедобывательных стратегий, а затем и появления необходимости в изготовлении и использовании орудий — привела к увеличению спроса на комментарии: особь, которая делала свои действия и наблюдения заметными для окружающих, становилась дополнительными глазами и ушами всей группы. Тем самым происходило объединение мышления (направленного на постижение окружающей действительности) с коммуникативной системой (расширяющей возможности для такого постижения). При этом, поскольку организмы с развитыми префронтальными отделами коры способны делать выводы из нескольких посылок, комментарии не становились руководством к немедленному действию (как у верветок), а лишь служили подспорьем для собственных умозаключений каждой особи в отдельности. Именно этим объясняется упоминавшаяся выше способность людей по-разному реагировать на одно и то же сообщение.

Реплики типа Вы, вероятно, хотели сказать…? Вы имели в виду…? Нет, наверно, не…, а… свидетельствуют о том, что мы больше угадываем намерение говорящего, чем выводим его логически из сказанных им слов. Слова — лишь помощь для этого угадывания (а иногда и помеха), и именно поэтому люди склонны считать, что в любом высказывании помимо текста может быть подтекст (а возможно, даже специально зашифрованный дополнительный смысл), что два и более высказывания могут описывать в точности одну и ту же ситуацию (и быть тем самым синонимическими преобразованиями друг друга). Более того, попытки слушателя не угадать, что имел в виду говорящий, а интерпретировать услышанное максимально буквально могут расцениваться как невежливые.

В результате смысл каждого речевого произведения представляет собой совместное творчество говорящего и слушающего (или пишущего и читающего). Классический пример такого сотворчества приведен в третьем томе «Войны и мира» Льва Николаевича Толстого: Пьер Безухов, однажды просыпаясь, приходит к пониманию, что «нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли — вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо!» Слово сопрягать оказывается наилучшим способом выразить «то, что он хочет выразить», и разрешить «мучащий его вопрос». Но это слово возникло у него в голове не само по себе — он просто услышал сквозь сон слова берейтора «запрягать надо, пора запрягать». Кто же автор родившейся в эту минуту идеи сопряжения? Безусловно, не сам Пьер, поскольку соответствующая мысль пришла к нему в голову только в результате восприятия реплики берейтора, — но и не берейтор, который никакого сопряжения мыслей в виду не имел.

В обычной жизни подобное сотворчество не столь заметно — при передаче простых смыслов типа «на улице дождь, возьми зонтик» то, что отражается в голове слушающего, обычно весьма точно совпадает с тем, что имел в виду говорящий (впрочем, некоторые слушающие готовы даже в этой нехитрой фразе усмотреть, скажем, нежную заботу или, наоборот, гиперопеку). Но в тех случаях, когда то, что понял слушающий, имеет совсем мало общего с тем, что имел в виду говорящий, это становится заметно. Показателен такой пример: на вопрос Скажите, пожалуйста, где здесь булочная? человек получает ответ Нет, она уже закрыта и приходит в недоумение, поскольку у него не было намерения покупать хлеб и булочная была ему нужна лишь в качестве ориентира{1200}. Но привычка додумывать, угадывать коммуникативное намерение оказалась у его собеседника настолько сильна, что он выдал ответ в соответствии не с реальным вопросом, а со своей реконструкцией того, что, по его мнению, за этим стояло.

Выучивание слов ребенком в сильнейшей степени обусловлено его способностью угадывать коммуникативное намерение взрослого (см. гл. 3).

Взгляд на нашу коммуникацию как на угадывание позволяет объяснить некоторые «несовершенства» языка, например то, что он, как отмечал Хомский (см. выше), не является оптимальным средством для точной передачи сообщений. К тому же язык содержит множество на первый взгляд лишней информации: в любом языке имеются, во-первых, элементы (они могут быть фонетическими, лексическими, морфологическими, синтаксическими), которые в рамках высказывания можно заменить друг на друга без существенного изменения передаваемого смысла, а во-вторых, случаи дублирования информации (таковы несмыслоразличительные признаки фонем, согласующиеся окончания и т. п.). Как отмечал Руди Келлер, «в общении мы работаем с запасом»{1201}.

Кроме того, всякий язык имеет «ядерно-периферическую» структуру: какой принцип ни возьми, непременно окажется, что большинство языковых элементов, для которых он релевантен, соответствуют ему, но вокруг них имеется некоторое количество таких единиц, для которых степень соответствия принципу постепенно убывает. Например, большинство звукотипов, которые используют с своей речи носители того или иного языка, являются либо фонемами, либо позиционными вариантами фонем, но для некоторых звукотипов фонемный статус неясен; если в языке есть спряжение глаголов, в нем найдутся глаголы, которые спрягаются особым образом, и т. п.

Казалось бы, естественный отбор должен был бы отбраковать все это и сформировать более совершенное средство коммуникации. Но если эффективность использования коммуникативной системы зависит от того, насколько слушающий сможет угадать коммуникативное намерение говорящего, то верхний предел количества «недостатков» в такой системе определяется как та грань, за которой слушающий теряет такую возможность. Соответственно, чем более слушающий умен, тем меньше строгости и четкости обязано быть в коммуникативной системе. Избыточность помогает слушающему: когда одна и та же информация выражена несколько раз, достаточно адекватно интерпретировать лишь часть ее, чтобы полностью восстановить тот смысл, который хотел передать говорящий. У тех видов, чьи когнитивные способности меньше, коммуникативная система должна либо быть предельно четкой (как у верветок), либо полагаться не на информирование, а на заражение эмоциями.

Разумеется, особи, наделенные способностью моделировать ментальное состояние других, не могли не использовать возможности новой коммуникативной системы в личных целях: если существует возможность скорректировать имеющийся у собеседника образ окружающей действительности, можно сделать это так, чтобы собеседник изменил свое поведение к выгоде подающего сигнал. Последнее может быть достигнуто различными способами: можно обратить внимание собеседника на что-либо, прямо побудить его к осуществлению тех или иных действий и даже обмануть — с тем, чтобы он, исходя из неверных представлений, совершил те или иные действия, выгодные говорящему. Наконец, можно альтруистически поделиться с сородичем информацией подобно тому, как можно поделиться пищей. Впоследствии именно функции, связанные с намеренной передачей информации, становятся для языка основными, а комментирование в значительной степени переходит, как и в онтогенезе, во