Воспоминание о будущем - Михаил Хазин

Возникает, впрочем, один важный политэкономический вопрос. А кто, собственно, станет действующей силой соответствующих преобразований? Маркс считал, что это будет пролетариат, исходя из его значимости и роли в общественном производстве. Но при этом он исходил из того, что пролетариат нужно образовывать и с ним активно работать, поскольку в своем исходном состоянии он просто не в состоянии поставить перед собой соответствующие цели. И одну из своих главных жизненных задач он как раз и видел в том, чтобы создать систему подготовки пролетариата к предстоящей революции, в которой он и должен был сыграть решающую роль.

Сейчас уже понятно, что пролетариата в масштабе Маркса на сегодня нет и, в общем, скорее всего, не предвидится. Но зато на его место выходит класс новых бедных. Им нечего терять, кроме своих цепей (активов и богатств у них нет и быть не может, соответствующих ресурсов экономическая система просто не сможет произвести), заработать они смогут только то, что смогут произвести своими руками. И при этом, в отличие от пролетариата XIX–XX вв., их не нужно практически ничему учить: образование они получили еще в рамках своего статуса среднего класса!

Да, в рамках этого образования они теоретически должны были получить прививку против марксизма. Но суть этой прививки построена как раз на идеологии среднего класса: посмотрите, что вы имеете, это только потому, что мы отказались от марксизма! Но для человека, который все потерял, как раз по вине тех, кто ему эту антимарксистскую пропаганду вдалбливал, она довольно быстро может повернуться в прямо противоположную сторону. Это не утверждение, это просто рассуждение, выстроенное в рамках политэкономического подхода к реальности, но по мере развития острой стадии кризиса я буду с большим интересом смотреть на эволюцию марксистских идей и их популярности в западном обществе.

В заключение этой главы еще один вопрос, который лично мне представляется крайне важным и интересным, но ответа на который у меня нет. Точнее, он носит ярко выраженный субъективный характер. Это вопрос о том, насколько руководители ФРС 1990-2000-х годов понимали, что они делают и какие от этого будут последствия. И однажды, несколько лет назад, воспользовавшись своими добрыми отношениями с Виктором Владимировичем Геращенко, я на одной конференции зажал его в углу и задал вопрос: «В. В., а Гринспен (председатель Совета управляющих ФРС в 1987-2006 гг.) понимал, что он делает?»

Геращенко как истинный банкир никогда прямо не отвечает на заданные ему вопросы, поэтому произнес он мне примерно такой монолог: «Миша, давай я тебе расскажу историю, а ты сам делай выводы. Итак, весна две тысячи второго года, я приехал на какое-то очередное собрание финансистов в Вашингтон, то ли совместное заседание МВФ и Мирового банка, то ли еще что-то подобное. Актовый зал, весь цвет мировых финансов, как государственных, так и частных. Гринспен в президиуме открывает мероприятие, предоставляет кому-то слово для пленарного доклада, садится, но через несколько минут спускается со сцены, подходит ко мне, а я сижу в первом ряду, берет меня под руку и выводит в абсолютно пустой коридор. Дальше мы подходим к окну и какое-то довольно продолжительное время стоим и молчим. Наконец Гринспен говорит: “Виктор, ты единственный человек в этом зале, который понимает, как мне тяжело!” Мы постояли еще несколько минут и вернулись обратно, ни он, ни я больше ни одного слова не произнесли. Миша, я тебе понятно объяснил?»

Как и Геращенко, я оставляю читателю делать свой вывод из этого рассказа. Мне кажется, что информации достаточно.

Принципиальным отличием нынешнего кризиса (начавшегося осенью 2008 г.) является не только то, что он самый масштабный, потенциально, конечно, из всех случившихся до того ПЭК-кризисов. Он, как и предыдущие ПЭК-кризисы, является кризисом-матрешкой, но, в отличие от них, матрешка эта не двойная, а тройная. Поскольку за обычным ПЭК-кризисом, скрывающимся под личиной кризиса циклического, есть еще и «последний» кризис капитализма.

Слово «последний» я взял в кавычки не зря, как будет видно из последующих глав, тут есть разные варианты развития ситуации. Но с точки зрения базового экономического механизма капитализма, необходимости углубления разделения труда, задача стоит явно неразрешимая: потенциал глобальных рынков исчерпан, как территориально, так и с точки зрения использования потребительского спроса, причем последний на сегодня задействован с явным превышением нормальных показателей.

Если во времена первого ПЭК-кризиса в мире было четыре независимых системы разделения труда, во времена второго – целых пять, а третьего, 70-х годов прошлого века, две (Американская и Советская), то сегодня потенциала, даже теоретического, нет. Рынки глобальны, частные долги в развитых странах (базовых странах Западного ГП) явно превышают все разумные, с точки зрения возможности их отдачи, пределы, увеличить рынки за счет бедных нельзя, поскольку у них нет дополнительных доходов, мировая экономическая система достигла того состояния, которое Маркс описывал как преддверие пролетарской революции.

Тут есть большая тема для обсуждения, частично я ее в дальнейшем затрону, а пока можно только отметить, что, с точки зрения элиты Западного ГП, ситуация становится достаточно напряженной. Дело в том, что расширение рынков сбыта (или их имитация через стимулирование спроса), которое осуществляла финансовая элита в интересах Западного проекта, было выгодно всем. Да, финансисты получали больше всех и их относительный вес в экономике стремительно возрастал, но за счет увеличения общего пирога возрастал абсолютный масштаб (не доля!) всех остальных участников экономического процесса, от бизнеса до государств. Да и расходы домохозяйств, как мы видели, тоже росли. В отличие от их реальных доходов.

Очень условная оценка. ВВП США 1950 г. – 2 трлн долларов, доля финансового сектора – 10 %, т. е. 200 млрд (в реальности 10 % – это доля в перераспределении прибыли, а не добавленной стоимости, но нас интересует оценка, а не точный результат). То есть финансисты получали около 200 млрд, а все остальные – 1800 млрд. А к 2000 г. доля финансового сектора выросла до 50 %, но и ВВП США (номинальный) вырос до 10 трлн. То есть финансисты стали получать 5 трлн (их доходы в абсолютном выражении выросли в 25 раз!), но и все остальные тоже выросли, до 5 трлн, т. е. чуть больше, чем в два с половиной раза!

Нельзя сказать, чтобы это была совсем честная сделка, но выиграли от нее все-таки все! Разумеется, если считать аккуратнее (и не по номиналу, а по реальной покупательной способности), то цифры могут и измениться, но общий эффект от этого никуда не денется: поскольку финансовые технологии обеспечивали большой рост пирога и рост доходов всех участников, они мирились с тем, что доля финансистов все время росла. Исключения составили домохозяйства: их доходы с начала 80-х не росли. Но зато росли их расходы! То есть уровень жизни! И какое-то время они закрывали глаза на рост долга, тем более что снижающаяся ставка работала примерно так же, как и роль финансистов, только в противоположном направлении: несмотря на рост долга, стоимость его годового обслуживания все время падала.