Четверо Благочестивых. Золотой жук - Эдгар Аллан По

Трудно сказать, как я должен был поступить. Жалкое положение моей жертвы повергло всех в смущение. На несколько мгновений в комнате стало совершенно тихо, и я буквально почувствовал, что на меня устремились многочисленные горящие презрением и укоризной взгляды менее развращенных из нашей компании. Признаюсь даже, что на какой-то краткий миг невыносимая тяжесть упала с моих плеч, когда произошло нечто неожиданное и удивительное. Большая, тяжелая створчатая входная дверь вдруг распахнулась во всю ширь, да так стремительно, что во всей комнате будто по волшебству погасли свечи. Прежде чем погаснуть, их огоньки дрогнули, и этого света нам хватило, чтобы даже не увидеть, ощутить появление в комнате незнакомца примерно моего роста, плотно закутанного в плащ. Затем стало совершенно темно и мы могли лишь чувствовать, что он находится среди нас. Прежде чем кто-либо успел прийти в себя от неожиданности в связи с этим грубым вторжением, мы услышали голос незваного гостя.

– Господа, – произнес он тихим и отчетливым шепотом, который не забыть мне до конца моих дней и от которого в ту секунду меня обдало холодом, – господа, я не прошу прощения за свое поведение, поскольку всего лишь исполняю то, что велит мне долг. Вы, вне всякого сомнения, не подозреваете об истинной сущности человека, который сегодня ночью выиграл в экарте у лорда Гленденнинга. Я предлагаю вам быстрый и верный способ получить эти весьма важные сведения. Соблаговолите осмотреть подкладку манжеты его левого рукава и несколько маленьких свертков, которые вы найдете в его обширных карманах.

Пока он говорил, царила гробовая тишина. Замолчав, он так же неожиданно вышел, как и вошел. Смогу ли я… нужно ли описывать, что я тогда почувствовал? Стоит ли говорить, что меня охватил адский ужас обреченного? Но у меня не было времени, чтобы обдумывать свое положение. Тут же несколько рук грубо вцепились в меня, зажегся свет. Последовал обыск. В подкладке рукава были найдены все старшие карты, важные в экарте, а в карманах – множество колод карт, точно повторяющих те, которыми играли мы, с той лишь разницей, что мои были что называется arrondées – тузы, короли, дамы и валеты в них имели небольшую выступающую округлость на торцах, а все младшие карты – такую же округлость по бокам. Когда карты подготовлены таким образом, жертва обмана, срезая колоду, как это обычно делается, вдоль, всегда оставляет противнику старшие карты, в то время как сам шулер, снимая карты поперек, так же уверенно не оставляет противнику на руках ничего, что могло бы принести тому выигрыш.

Любой взрыв негодования, вызванный моим разоблачением, был бы для меня менее мучителен, чем то презрительное безмолвие или насмешливое спокойствие, с которым оно было воспринято.

– Мистер Уильсон, – сказал наш хозяин, нагибаясь и поднимая из-под ног роскошный плащ, подбитый редчайшим мехом. – Мистер Уильсон, это ваше. – Погода стояла холодная, и я, выходя из своей комнаты, накинул этот плащ и сбросил его, когда садился за карты. – Я думаю, – добавил он, с ледяной улыбкой окидывая взглядом его складки, – излишне искать здесь дальнейшие доказательства вашего мастерства. Их и так более чем достаточно. Надеюсь, вы понимаете, что вам придется покинуть Оксфорд… Во всяком случае, из моего дома убирайтесь немедленно.

Раздавленный, поверженный в прах, я бы, вероятно, ответил грубостью на эти дерзкие слова, если бы в тот миг мое внимание не привлекло совершенно поразительное обстоятельство. Мой плащ был подбит очень ценным мехом. Насколько редким был этот мех, и в какую баснословную сумму он обошелся мне, я не стану говорить. К тому же его фантастический покрой был придуман мною самим, поскольку в вопросах фатовства я был привередлив сверх всякой меры. Когда же мистер Престон протянул мне то, что он поднял с пола, я, подходя к створчатой двери, с изумлением, граничащим с ужасом, вдруг осознал, что мой плащ уже висит у меня на руке (куда я, вне всякого сомнения, бессознательно повесил его), и что тот плащ, который мне вручили, был точнейшей его копией во всех мельчайших деталях. Необычный человек, разоблачивший меня столь драматическим образом, был укутан в плащ, вспомнил я, а в нашей компании плащ был только у меня. С трудом сохраняя невозмутимость, я взял из рук Престона второй плащ, незаметно накинул его на свой и решительно покинул комнату с гордым и гневным видом. Утром, еще до восхода солнца, не помня себя от страха и стыда, я поспешно отбыл из Оксфорда на континент.

Но напрасно я бежал. Злой рок преследовал меня, словно находил в этом особенное наслаждение. Я понял, что его загадочное владычество надо мной только начинает проявляться. Не успел я прибыть в Париж, как получил новое подтверждение того отвратительного интереса, который проявлял Уильсон к моей персоне. Шли годы, но я не знал облегчения. Изверг!.. В Риме – как не вовремя и с какой призрачной торжественностью встал он у меня на пути! В Вене… в Берлине… в Москве! Существовало ли такое место, где у меня не было бы причин проклинать его в душе? Словно от чумы бежал я от этой непостижимой тирании, охваченный безотчетным ужасом. Но, спрячься я хоть на краю земли, он бы и там меня нашел!

Однако снова и снова, беседуя сам с собой, я спрашивал: «Кто он? Откуда пришел он? Каковы его цели?» Но ответов так и не находил. И тогда я принялся тщательно, дотошно исследовать формы, методы и главные особенности его наглого надзора. Но строить какие-то догадки или основывать предположения было почти не на чем. Примечательно, что во всех случаях, когда он перешел мне дорогу, он сорвал те мои замыслы или помешал тем моим действиям, которые, будь они доведены до конца, привели бы к весьма серьезным последствиям. До чего ничтожной кажется подобная цель для силы столь властной! Какая жалкая плата за столь упрямое, столь оскорбительное попрание естественного права человека поступать в соответствии с собственным разумением!

Я не мог не заметить, что мой мучитель (хотя он, повинуясь некой прихоти, скрупулезно и с поразительной ловкостью сохранял тождественность своего одеяния с моим) добился того, что очень долго во время его многочисленных вмешательств в мои дела мне ни разу не удалось рассмотреть его лица. Если Уильсон был тем, кем он был, это по меньшей мере можно было бы принять за самую настоящую манерность или глупость. Но мог ли он хотя бы на миг усомниться, что в том, кто увещевал меня в Итоне, кто погубил мою честь в Оксфорде, кто помешал осуществлению моих честолюбивых замыслов в Риме, моей мести в Париже, моей страстной любви в Неаполе или тому, что он ложно назвал «алчностью», в Египте, что в своем заклятом враге и злом гении я не узнаю Уильяма Уильсона, с которым был знаком еще в школьные годы, – моего тезку, спутника и противника, ненавистного соперника по училищу доктора Брэнсби? Невозможно!.. Но лучше я поспешу к последней, богатой событиями сцене этой драмы.

До сих пор я лишь безвольно уступал этому властному верховенству. Чувство неодолимого страха, которое вызывали у меня возвышенность, удивительная мудрость, вездесущность и всесилие Уильсона, вместе с истинным ужасом, который вызывали у меня некоторые другие особенности его натуры и поведения, внушили мне уверенность в собственном полном бессилии и слабости и стали причиной безоговорочного, хоть и неохотного подчинения его деспотической воле. Однако с недавних пор я слишком увлекся вином, и его сводящее с ума воздействие привело к тому, что я все больше и больше переставал быть хозяином своих чувств. Я начал роптать, колебаться… противостоять. Но только ли воображение заставило меня поверить, что с усилением моей стойкости непреклонность моего мучителя стала в той же мере ослабевать? Как бы то ни было, во мне загорелся огонь надежды, и вскоре в самых потаенных тайниках души у меня зародилась твердая и отчаянная уверенность, что я более не буду рабом.