Краткая история семи убийств - Марлон Джеймс

Солнце прячется за горизонт. Тони Паваротти рулит, а по радио играет «Делай это легко, сквозь всю ночь, танец тени». Эту песню я знаю. Ее любит моя женщина и говорит, что поет ее какой-то Гибб. Я спросил, откуда она знает, а она мне тут же в ответ: «Я, по-твоему, совсем уж пустыха?» Я рассмеялся: уж кто, а я танцевал с тенями и ночью, и на рассвете, и на закате. Бывало, что и средь бела дня нам приходилось выискивать очаги мрака. Четыре дня ушло, чтобы обложить всех причастных к той афере со скачками, которые нацелили стволы на Певца. И одна ночь, чтобы запереть их в надежном месте, про которое я, дон из донов, не знал, наверное, один во всем Копенгагене. Джоси Уэйлсу еще придется на этот счет со мной объясниться.

Рано утром мы забираем оттуда первых двоих – только потому, что они выплясывают впереди всех и громче всех шумят. Один насчет того, что голый даппи с синим пламенем на коже и акульими зубьями всю ночь терзает ему плоть и зажимает рот, чтобы он не вопил. И не только он, а и все, потому как даппи нещадно хлещут всем по щекам и молотят по лицу. При этом глаза у него влажны от правды. Он тычет себе в грудь, что этот даппи еще и грызет ему сердце, хотя на груди у него ни царапины. Второй не перестает выть, что голову ему проела змея и вылезла через левую глазницу – «вот дыра, видишь?» – и указывает на невредимый, истово выпученный глаз. Все бурболят о слюне дьявола на лице, когда они просыпаются. Те двое по-настоящему несносны, и мы затыкаем им рты коленкором и бросаем в багажник машины. Они там лежат и даже не сопротивляются. Отвозим мы их на ту часть Хеллшир-Бич, которая нынче закрыта и снабжена табличкой «Проход запрещен». Идут они покорно, своими ногами, что меня настораживает. Мне не нравится, когда люди вот так готовно смиряются со своей участью; я даже толкаю того из них, который со змеей в голове, и он спотыкается. Но ничего не говорит, просто встает и продолжает идти. Тони Паваротти кладет одному из них руку на плечо, чтобы поставить в позу, но тот охотно делает это сам; они оба опускаются на колени, закрывают глаза и нашептывают что-то вроде молитвы. Затем тот, что со змеей, открывает влажные глаза и кивает – мол, делай это прямо сейчас, не мешкай, мне уже невмоготу. Тони Паваротти заходит сзади и по-быстрому кончает обоих. Даже самый безбашенный ганмен, расставаясь с жизнью, оплакивает ее, как ребенок, а эти двое изъявили такую готовность умереть… Даппи, облаченный в синее пламя… бред какой-то. Что, интересно, поднимет посреди ночи меня?

Когда наступает вечер, мы вывозим еще двоих. Время близится, проходит и убегает, и я знаю, что оно в итоге оставляет меня позади, ну да черт с ним. Хотя Джоси Уэйлс такого бы с собой не допустил. Он наверняка забежит вперед и скажет: «Смотри, козел, я тебя обошел и теперь разделаюсь с тобой, как ты разделался со мной в шестьдесят шестом». Всю эту возню с концертом он оставил мне, потому что до Певца ему никогда не было дела. Сейчас Джоси встречается с Кубинцем, который снова сюда вернулся, даром что в семьдесят шестом весь его динамит и взрывы так и не обеспечили победу ЛПЯ.

Многим предстоит пострадать. Многие еще погибнут. Когда Вавилон нагрянул ко мне и убрал с дороги, чтобы Певца можно было застрелить без моей попытки вмешаться, то он явился и за Шотта Шерифом. Люди с обеих сторон начинают думать, что мы, доны из донов, уже без пользы. Усаживая в один угол кошку с собакой, не забудьте принести ведро для крови. Они подумали, что если нас всех – людей из Копенгагена и людей из Восьми Проулков – запереть в одну тюрягу и выбросить ключ, то мы тут неизбежно друг друга перегрызем. Да, такое бывало, и в тюрьме кто-то реально умирал.

С первого дня мы кружили друг вокруг друга, как лев и тигр, застрявшие в одних джунглях. Моя камера была к востоку, а рядом наготове – преданные люди: тюрьма всегда полнится людьми из гетто. Шотта Шериф сидел в камере к западу, и его тоже окружали преданные люди. Оба мы получали весточки о нахождении и обстановке друг у друга, и никто из нас не засыпал без наличия хотя бы двух бодрствующих глаз. Вынянчить план много времени не ушло. Один человек с моей стороны, действуя самочином, попытался срезать одного из людей Шотты. Тот киданул мне послание, что в отместку срежет кого-нибудь из моих. Я ответил ему, что не думал на него нападать, зачем же ему нападать на меня? На это он передал, что один из моих людей заточкой высек на лице у его человека отметину во время дневной прогулки. Тогда я отправил послание Шотта Шерифу, чтобы он этого моего человека назвал.

«Макуха» – так значилось в возвратном послании. В следующий раз, когда нас вывели на прогулку, я сам подхожу к Макухе и говорю:

– Юноша, давненько я не проверял, годишься ты к повышению или нет. Ну-ка дай я взгляну на твое перышко.

– Папа, я никому его не даю, – отвечает он.

– А мне дай.

Он дал.

– Мне нужно, чтобы ты доказал свою годность тем, что ляпнул козла от ННП, – говорю я, держа его перо и проверяя, хорошо ли заточено.

– Папа, – говорит он, – эту шнягу я уже проходил. Во вторник я щекотнул одного гада от Восьми Проулков. Хочешь, я лучше займусь Шотта Шерифом и ляпну его?

– Что тебя так на это тянет? – говорю ему я. – Нет, юноша, не надо этого делать. А для себя учти вот что. – И вонзаю перо ему в шею, вспарывая вверх через горло. Затем еще тыкаю три раза сбоку, а мои люди стоят вокруг нас стенкой. После этого мы расходимся, оставляя того шибзденыша, из которого кровь хлещет, как из безголового цыпленка. Он лежит и дергается.

Позже Шотта Шериф отправляет мне послание, что настало время реально поговорить. Когда кошка с собакой убивают друг друга, единственный, кто в выигрыше, это Вавилон. От этого резона я отталкиваюсь и развиваю его дальше. Вавилон – это страна, Вавилон – это шитстема, Вавилон – главный угнетатель, и Вавилон держится на фараонах. Вавилон устал ждать и поэтому упек в тюрягу первую кошку и первую собаку гетто, чтобы они по-быстрому друг друга прикончили, но тут в тюряге поднялась другая вибрация. Позитивная.

После этого мы с Шотта Шерифом всю дорогу режемся в домино, в то время как Вавилон маячит снаружи, держа для присмотра за нами полицию. Я слышу его резоны, он слышит мои, и вместе мы рождаем новые. Первым из тюрьмы выхожу я, затем в январе – Шотта Шериф. Первым делом он находит меня. Той ночью, 9 января 1978 года, мои люди и его люди опустили свои пушки, зажгли свечи и спели: «Уроки войны нам больше не нужны»[162]. Той же ночью разродился своей новой песней Джейкоб Миллер[163] – называлась она «Особый мирный договор», стала затем хитом и добралась до первого места в чартах. Позитивная вибрация. Только учтите, милые приличные люди: в любую ситуацию человек вступает с целебным снадобьем или со стволом. Есть вещи, которые лечатся, а есть такие, которые улаживаются только с помощью пули.

Вот вам на погляд, милые мои приличные люди, последние телодвижения Вавилона. Пятого января, за четыре дня до нашего пения со свечами. Я чувствую в себе приподнятость, потому что еще только начало года: слишком рано для ощущения нисходящей тяжести. Однако банду «Уэнг-Гэнг» наступивший год застал без оружия. Все эти уэнг-гэнговцы глупы как пробки. Детище Питера Нэссера, управлять которым за пределами Копенгагена он так и не научился. Да, они все еще шевелились и все так же не подчинялись таким, как я, или даже Джоси Уэйлс. Но к концу семьдесят седьмого года «Уэнг-Гэнг» стволов уже лишился, потому как даже Питер Нэссер понял, что не следует вооружать людей, которых ты не можешь контролировать. Кто-то, в обмен на обещание «Уэнг-Гэнг» почикать людей ННП в Восьми Проулках и ослабить их центр, посулил, что в «Уэнг-Гэнг» сохранится приток оружия, которое кто-то загадочным образом должен будет поставить в старую гавань Сент-Кэтрин.