Всемирная библиотека. Non-Fiction. Избранное - Хорхе Луис Борхес

аристотеликами. Первые интуитивно чувствуют, что идеи реальны, вторые – что идеи суть обобщения; для одних язык – не что иное, как система произвольных символов; для других – это карта Вселенной. Платоник знает, что вселенная – это своего рода космос, порядок; но для аристотелика порядок может быть ошибкой или порождением ущербного знания. В разные времена и на разных широтах два бессмертных антагониста продолжают свое существование, меняя языки и имена: один – это Парменид, Платон, Спиноза, Кант, Фрэнсис Брэдли; другой – Гераклит, Аристотель, Локк, Юм, Уильям Джеймс. В суровых школах средневековой схоластики все взывают к Аристотелю, наставнику разума человеческого («Convivio»[475], IV, 2), однако номиналисты – это Аристотель; реалисты – Платон. Джордж Генри Льюис полагал, что единственная средневековая полемика, которая имеет философскую ценность, – противостояние номинализма и реализма; суждение дерзновенное, но подчеркивающее важность яростного противостояния, вызванного в начале IX века сентенцией Порфирия, которую перевел и прокомментировал Боэций, – Ансельм и Росцелин дискутировали о ней в конце XI века, а в XIV Уильям Оккам вдохнул в нее новую жизнь.

Как и следовало ожидать, годы до бесконечности преумножили межеумочные положения и оговорки; однако важно отметить, что для реализма первичными были универсалии (Платон бы сказал – идеи, формы; мы скажем – абстрактные понятия), а для номинализма – единичные вещи. История философии – не никчемный музей развлечений и словесных игр; вероятно, эти два тезиса соответствуют двум способам постижения действительности. Морис де Вульф пишет: «Крайний реализм обрел первых сторонников. Хронист Герман (XI век) называет antique doctores[476] тех, кто преподает диалектику in re[477]; Абеляр говорит о ней как о „старой доктрине“, и до конца XII века по отношению к противникам употребляется слово „moderni“»[478]. Немыслимый в наше время тезис казался очевидным в XI веке и имел определенный вес в XIV. Номинализм (прежде – новинка для немногих избранных) является теперь общепринятым; его победа настолько велика и неоспорима, что в его имени не осталось нужды. Никто не назовет себя номиналистом, поскольку иных попросту нет. Но давайте попробуем понять, что в Средние века существенными были не люди, а человечество, не отдельные личности, а вид, не виды, а род, не роды, а Бог. На мой взгляд, именно от этих понятий (наиболее ярким примером которых, вероятно, служит четверичная система Эриугены) и берет свое начало аллегорическая литература. Это история абстракций – так же, как роман – история отдельных личностей. Абстракции олицетворены – следовательно, в каждой аллегории есть что-то от романа. Личности, которых живописуют романисты, стремятся к обобщениям (Дюпен – это Разум, Дон Сегундо Сомбра – это Гаучо); в романах есть аллегорический элемент.

Переход от аллегории к роману, от рода к личностям, от реализма к номинализму потребовал нескольких столетий, но я рискну предложить одну идеальную дату – тот день 1382 года, когда Джеффри Чосер, быть может и не считавший себя номиналистом, решил перевести на английский строку Боккаччо «E con gli occulti ferri i Tradimenti» («С железом затаенным Вероломство») и сделал это таким образом: «The smyler with the knyf under the cloke» («Шутник с кинжалом, скрытым под плащом»). Оригинал – в седьмой книге «Тезеиды», английский перевод – в «Knightes Tale»[479].

1949

От некто к никто

В начале Бог был Боги (Элоим) – множественное число. Одни называют Его множественным величия, другие – множественным полноты. Полагают, что это отголосок былого многобожия или предвестие учения, родившегося в Никее и провозглашающего, что Бог един в трех лицах. Элоим требует глагола в единственном числе. Первый стих Библии говорит буквально следующее: «В начале Боги создал небо и землю». Несмотря на некоторую неопределенность множественного числа, Элоим конкретен. Он именуется Богом Иеговой, и о Нем можно прочитать, что Он гулял по саду на свежем воздухе и, как сказано в английском изводе, in the cool of the day[480]. У Него человеческие черты. В одном месте Писания говорится: «Раскаялся Иегова, что сотворил человека, и омрачилось Его сердце», а в другом месте: «Потому что Я, твой Бог Иегова, ревнитель», и еще в одном: «И говорил Я, воспламенившись». Субъектом таких высказываний, несомненно, является некто телесный, фигура, на протяжении веков неимоверно укрупнявшаяся, постепенно утрачивавшая определенность. Его называют по-разному: Сила Иаковлева, Камень Израиля, Я Сущий, Бог Сил, Царь Царей. Последнее имя, возникшее как противопоставление Рабу Рабов Господних Григория Великого, в исходном тексте имеет смысл превосходной степени от царя. «Еврейскому языку свойственно, – говорит фрай Луис де Леон, – так удваивать слова при желании воздать кому-нибудь хвалой или хулой. Поэтому сказать „Песнь Песней“ – это все равно как у нас в Кастилии сказать „из песен песня“ или „муж из мужей“, что значит „особенный, отличный, достославный“». В первые века нашей эры богословы вводят в обиход приставку «omni» («все-»), ранее использовавшуюся при описаниях природы и Юпитера. Появляется множество слов: «всемогущий», «всеведущий», «вседержащий», которые превращают именование Господа в почтительное, но хаотическое нагромождение немыслимых превосходных степеней. Такого рода именования, как, впрочем, и другие, в известной мере ограничивают божественность: в конце V века неизвестный автор «Corpus Dionysiacum» заявляет, что ни один предикат к Богу неприложим. О Нем ничего нельзя утверждать, но все можно отрицать. Шопенгауэр сухо замечает: «Это богословие – единственно верное, но у него нет содержания». Написанные по-гречески трактаты и письма, входящие в «Corpus Dionysiacum», в IX веке находят читателя, который перелагает их на латынь. Это Иоанн Эриугена, или Скот, то есть Иоанн Ирландец, известный истории под именем Скот Эриугена, что значит Ирландский Ирландец. Он разрабатывает учение пантеистического толка, по которому вещи суть теофании (Божественные откровения или Богоявления), за ними стоит сам Бог, который и есть единственная реальность, но Он не знает, что Он есть, потому что Он не есть никакое «что» и Он не постижим ни для самого себя, ни для какого-либо ума. Он не разумен, потому что Он больше разума, Он не добр, потому что Он больше доброты. Неисповедимым образом Он оказывается выше всех атрибутов, отторгая их. В поисках определения Иоанн Ирландский прибегает к слову «nihilum», то есть «ничто». Бог есть первоначальное ничто, с которого началось творение, creatio ex nihilo[481], бездна, в которой возникли прообразы вещей, а потом вещи. Он есть Ничто и еще раз Ничто, и те, кто Его так понимали, явственно ощущали, что быть Ничто – это больше, чем быть Кто или Что. Шанкара тоже говорит о том, что объятые глубоким сном люди – это и мир, и Бог.

Такой ход мыслей,