Плач перепелки. Оправдание крови - Иван Гаврилович Чигринов

Кулигаевкой, но с жителями обоих поселков, которым он достался, — Сидор Ровнягин все-таки добился своего, отвоевал у веремейковцев, — была договоренность, чтобы перенести остальной раздел на завтра. Это что касалось общественного дела. Но про него вдруг как-то забылось: то, что немец нежданно отхлестал веремейковского полицая, а с ним и его прихвостня, теперь беспрестанно веселило деревенских. Парфен Вершков с Зазыбой тоже все время держали в голове этот странный случай и внутренне прямо ликовали. Правда, жалели и лося, которого застрелил Рахим. Но чаще мыслями цеплялись за одно.

— Дак, говоришь, свой своего не признал? — радостно подмигивая, качал головой Парфен Вершков.

— Как в том старом анекдоте, — смеялся Зазыба.

— Во-во!

— А что, будет Антон жаловаться коменданту?

— Еще чего! Не такой он дурак!

— Дак и я думаю, что не такой. Но теперь-то ему хоть глаза чем заклеивай. Ведь битый полицай — все равно что битый пан.

— Прямо настоящее чудо. Такого от немца дак уж никто и не ждал. Не зови черта братом!

— Ничего, расторопному мужику тоже наука потребна.

— Дак это так, это чья душа что примает.

— Словом, недаром говорят — век прожил, а ума не нажил. Так и Микита наш.

— Да ведь говорят и по-другому — не торопись учиться.

— Ну, а как же! Хорошо учить умного. Экий же шалый этот немец! Откуда наскочил?

— Правда, шалый. Га-га-га! Ну да ладно. Нехай теперь Браво-Животовский на свой хвост побрешет.

— Нехай. Я не против. Я, Парфен, за то, чтобы дурак с дураком лаялись, а умный с умным потешались.

— Хвала всевышнему, что с остальными все обошлось. Кажется, немцев пронесло мимо. Небось в Гут-ке ночевать собираются, если чего другого не задумали.

Парфен будто сглазил — немцы на гутянской дороге вдруг забеспокоились: сперва остановилась колонна, а потом во все стороны поскакали конники.

— Чего это они? — встрепенулся Зазыба.

— Не иначе — передумали, — цокнул языком Парфен Вершков, в голосе его было разочарование.

А Зазыбу мгновенно как в жар бросило — что-то стряслось!..

В то время никто и не заметил одинокого коня под пустым седлом, который рысил вниз по гутянской дороге.

Вспотевший верховой подлетел по перелогу к Зазыбе с Вершковым, разделил их, оттеснив друг от друга каурым жеребцом. Он что-то залопотал явно угрожающе и стал махать плеткой в сторону гутянской дороги, куда уже гнали со всех сторон остальных веремейковцев, за это время не успевших далеко отойти от криницы.

— Что стряслось? — громко крикнул Зазыба, когда они с Парфеном Вершковым наконец оказались среди толпы под конвоем.

Ему не ответили: уже ворчал близко знакомый «хорьх», и веремейковцы, пугаясь, отбегали на обочины, освобождая дорогу.

Неизвестность точила душу.

Странно, но Драница тоже стоял в толпе — уже небось посчитал за лучшее держаться в стороне от Браво-Животовского. Знал ведь, бестия, бьют иной раз за то, что перегнул палку, но может попасть не меньше, если даже не больше, и за то, что не догнул. Как бы и ему заодно не попало.

Тем временем Браво-Животовский, хоть и побитый, не затаил обиды на немцев. И выслуживался искренне — то на удивление резво, несмотря на свою грузность, обегал веремейковцев, словно боялся, что те не захотят стоять на месте, то торопился опять к немцам, вроде бы для того, чтобы спросить у них, получить новое задание, и большей частью задерживался все возле одного, который, видно, и был за командира. Немец этот — лицо широкое, с крупным носом, который начинался чуть ли не с середины лба — при своем росте выглядел слишком толстым для ловкого конника.

Зазыба слышал, как приглушенно гомонили вокруг веремейковцы, все, конечно, бабы, потому что парни, казалось, стояли в толпе молча, но по всем — и по мужчинам, и по женщинам — было видно, что прежнего страха, прежней растерянности, которые владели крестьянами еще совсем недавно, на суходоле, теперь не ощущалось, по крайней мере, ничего похожего на лицах односельчан Зазыба не приметил, будто после случая у криницы те не верили, что вообще что-то может угрожать им.

Надымив, броневик наконец проехал через расколотую на две части толпу и, не останавливаясь, покатился с горки к раскрытым воротам.

Оказывается, верховые только и ждали этого. Сразу же запрыгали в седлах, замахали плетками.

— Скорей, скорей! — начал подгонять веремейковцев и Браво-Животовский.

Уже на подходе к воротам к Зазыбе в толпе протиснулся Драница.

— Денис, как там его…

— Что?

— Дак… — Драница явно искал Зазыбова взгляда.

— Что тут стряслось у вас? — спросил Зазыба.

— Дак… Конь ихний прибег пустой из деревни.

— Ну и что?

— Как что? Может, кто наш, как там его, пристукнул…

— Глупости, — сказал уверенно Зазыба. — Наши все были здесь. Сам же знаешь.

— Дак…

— А у тебя небось поджилки дрожат? Ай уж не надеешься на дружка?

— На Животовщика, как там его? Да ведь вон как старается!

— Ну что ж, — спокойно ответил на это Зазыба, — не хотела собачья лапка лежать на лавке, дак придется упасть под лавку.

— Ну да, как там его, — что-то не поверил в Зазыбову аллегорию Драница. — Антон завсегда сухой из воды выйдет. Для него все равно, черное ли, белое ли.

— Как бы не так, — насильно усмехнулся Зазыба. — Ты же сам, бывало, в компании любил приговаривать: придет коза до воза, а мы ей кнутик. Помнишь?

— Дак, как там его…

— Вот видишь, тык-мык — и сказать нечего. А все потому, что учат тебя поздно.

Драница мигнул, словно заплакал.

— Дак без муки нема и науки. Но что с нами будет? Куды нас ведут?

— Сам же видишь, в деревню. А в конце концов, поинтересуйся у своего дружка, тогда и мне подробно расскажешь.

— Дак…

Зазыба поискал взглядом Парфена Вершкова.

— Слыхал, что говорят? — спросил он через головы.

— Слыхал, — ответил Вершков, пробираясь ближе.

— Я что-то не верю. При чем здесь лошадь? Мы же все были вместе!

— Дак и я прикидывал уже. Выходит, так.

— А там… Словом, надо, Парфен, глядеть, чтобы не принудили нас латать дырявые портки.

Солнце заходило за лес чистым. Зацепившись за макушки деревьев над озером, оно уже ровно догорало там.

Внезапно на дорогу, прямо под ноги веремейковцам, выскочила из картофельных борозд собака. Это была Хрупчикова лайка, и ее все узнали — по закрученному бубликом хвосту, по красному языку, который вечно ходуном ходил, даже в лютый мороз. Собака Хрупчикова вообще была безобидным животным, она мало когда пребывала в деревне, все бегала безголосо по округе, гоняла кого-нибудь вдоль и поперек по засеянным полям. Во всяком случае, ни лая, ни злобы ее в Веремейках