Коммунисты - Луи Арагон

— Ну и что?

— Ну вот, он течет себе и течет, а вдоль него идет дорожка, приятная дорожка. Хорошо бы по ней прогуляться. Я тебе поднесу стаканчик.

— Ну, если поднесешь!

И оба исподтишка наблюдали друг за другом. Виктор, должно быть, думал: не дурак парижанин. И не потому, что умеет ездить без седла и на всем скаку подхватывает с земли феску… А Гильома забавлял говор виноградаря. Почему это местные жители не могут по-человечески сказать: роза?

Ветер дул отчаянный! Говорят, это не мистраль. Одно другого стоит. Они шагали вдоль канала. Сначала идешь мимо домов, проходишь под железнодорожным мостом, потом домов становится все меньше… попадаются уже только трактирчики… — Здесь ты собирался меня угостить? — Ну, нет, Виктору за его деньги подавай другое, это еще город. Пойдем дальше — дальше будет лучше… Справа видна старая крепость — прямо как в кино. — Красота! — невольно вырвалось у Гильома. Пезе со скромным видом принял похвалу — как уроженец Ода, он был отчасти собственником этой красоты. — Чуднáя, верно, была там жизнь, — добавил Гильом. Тут Виктор подмигнул: — Феодализм. — Он выговорил это слово по слогам: фе-о-да-лизм. И надолго умолк, наблюдая, какое оно произвело впечатление.

Решив, должно быть, что молчать все время не годится, он ни с того ни с сего пустился в рассуждения о филлоксере[187], о болезнях винограда в начале века, об американских сортах, о виноделии, о винодельческой политике социал-демократии.

Произнеся это слово, он круто переменил разговор. Теперь они вышли уже совсем за город, солнце садилось и, не будь такого ветра, резавшего лицо, как ножом, Гильому очень понравилась бы эта местность — высокая стена почти черных кипарисов, отражавшихся в мутнозеленой воде канала. Они шли уже минут сорок, Валье насвистывал и похлопывал себя по крагам[188] прутиком, который обстругал на ходу.

Впереди показалось нечто вроде трактира, и тут Пезе вдруг остановился в театральной позе. Отступил на шаг, расставил ноги. Засунул большие пальцы обеих рук за пояс, подтянул шаровары и вызывающим тоном спросил: — Ну, как?.. Тут что ли опрокинем по стаканчику? — Странно, он не говорит, а просто рычит: «опрррокинем»…

До того странно, что Гильом понимает: это неспроста. Он смотрит на Пезе и видит: тот задирает голову, — эге, да что тут такое с этим бистро? За столиками на берегу сидят люди, официантки суетятся. Он смотрит на Пезе и говорит: — А почему бы и не тут? — Тот корчит гримасу, поводит носом влево, так что перекашивается рот, вздергивает подбородок. Валье смотрит, на что скосился Пезе, оглядывает домишко, и что же он видит? На стене вроде как название бистро… Так, понятно.

— Нет, не здесь, пошли обратно. В километре отсюда тоже есть пивнушка…

Тут Виктор хлопнул его по плечу. Он был рад, ну, до того рад. Объясним, в чем дело: над теперешней вывеской, новенькой, свежевыкрашенной, на стене виднелась старая, полустертая надпись: «Троцкистский». Раз ему, Валье, не по нутру, что заведение носило прежде такое имя, — значит, все в порядке.

* * *

В Лаперинских казармах почти все сержанты были из мобильной гвардии. Не то чтобы это сделали нарочно для надзора за подозрительными элементами. Нет. Но из призывников некого было выдвинуть. Все перворазрядники никуда не годились, за исключением учителя из Авейрона. Тот был явный прохвост и жаждал выслужиться.

— Мой тебе совет: остерегайся этих парижан. Ты сам видел, что это за птицы, — сказал Виктор. — У каждого в послужном списке старые грешки. Из таких шпики и выходят. Командир полка делароковец, член ФСП, понятно?.. Кто-кто, а мы-то его знаем. Он председатель «Боевых крестов» в Эро. Мне сказали тамошние товарищи.

В общем, насчет классового сознания в Шестнадцатом запасном кавалерийском было слабовато. Много толковали о пакте, когда поблизости не вертелись сутенеры с площади Клиши, — при них лучше было помалкивать. В сущности говоря, все делились на две группы — одна за русских, другая против. Больше всех горячились социалисты, нарбоннские особенно. Они первые метали громы и молнии против Блюма. В общем, ребята считали, что Советы поступили правильно. Только некоторые, папенькины сынки, какие всегда попадаются в кавалерии, были уже настолько правыми, что осуждали за пакт не Советы, а Гитлера. Вообще-то они сочувствовали Гитлеру, только говорили: и зачем ему было связываться с Советами?..

Впрочем, с первого же дня больше всего говорили об отпусках на полевые работы — приближалось время сбора винограда. Не могли сообразить это раньше? Мобилизовали людей, чтобы через неделю распустить их по домам! А парижане, те из себя выходили. Подумать только — отпускали на две недели, на месяц и даже на два. — Никогда не представлял себе войну такой, — говорил сержант Мэлин, тот, что из Авейрона. А какой, спрашивается, он представлял себе войну? По словам Устрика — Устрик тоже был учитель, только из Ода, и коммунист, — они часто гуляли вместе по стенам старой крепости, где не было слежки, гуляли впятером или вшестером, — так вот, по словам Устрика, этого толстяка, который то и дело получал нагоняй за то, что редко брился и ходил обросший синей щетиной, — о чем бишь я? Да, по словам Устрика, этот самый Мэлин представлял себе войну такой, какой она представлялась ему, когда ее не было, то есть, когда он еще не старался вылезть в младшие лейтенанты.

Устрик познакомился с ним на одном из учительских съездов. Это он теперь так распинается, и чтобы пуговицы были начищены, а уж вещи! Мать моя родная, вещи! Чтобы были сложены аккуратно и носовым платком покрыты, иначе под арест… словом, настоящая ехидна… А прежде этот господин был против армии, говорил, что не понимает, как могут Советы допустить гонку вооружений и прочее, и тому подобное. И без конца поминал Алэна, Жионо и Жана Гуа и стоял за то, чтобы мы целовались с немцами… для того, видите ли, чтобы Гитлеру не казалось, будто его окружают… словом, старая песня: к войне толкают коммунисты.

Устрик сглупил и напомнил ему об этом; тот полез на стенку: — О вас следовало бы донести! Надеюсь, вы одумались и признали свои заблуждения?

Они — Пезе, Гильом, Устрик и еще двое товарищей — сидели на дозорной тропе крепостной стены. Пезе, повернувшись к остальным спиной, швырял камешки через бойницу. Он спросил, не глядя на