28 мгновений весны 1945 года. Иллюстрированная версия - Вячеслав Алексеевич Никонов

о героической борьбе города, служившего символом борьбы германского народа за свою судьбу против большевизма. Немецкие войска на Эльбе, говорил он, «повернулись спиной к американским войскам, чтобы помочь берлинцам в их грандиозной битве за столицу».

В столице наиболее боеспособные последние подразделения нацистов оказались иностранными – остатки дивизии СС «Нордланд», в которую входили добровольцы из скандинавских стран и Прибалтики, а также французские эсэсовцы. Они защищали южную часть Вильгельмштрассе.

Развалины вокзала Анхальтер и штаб-квартира гестапо на Принц-Альбертштрассе были уже захвачены советскими войсками.

В последней линии обороны было подразделение французской гренадерской дивизии СС «Шарлемань». Ее командир двадцатипятилетний Анри Фене был награжден немецким начальством Рыцарским крестом в не самой торжественной церемонии, организованной в разбитом трамвае при свечах. Это была вторая награда Фене – ранее он заслужил французский Военный крест, защищая Францию в 1940 году.

Рейхстаг обороняла странная смесь отрядов войск СС, гитлерюгенда и моряков, которых раньше доставили самолетами в Берлин по приказу адмирала Дёница.

Генерал Монке, оборонявший правительственный квартал, расскажет, что «днем 29 апреля фюрер в присутствии генерала Кребса, доктора Геббельса и Бормана спросил меня, сколько времени я смогу еще продержаться. На это я ответил, что если я не получу тяжелого, и прежде всего противотанкового, оружия и достаточного количества боеприпасов, то максимум продержусь еще 2–3 дня. Фюрер лишь кивнул головой и ушел в свою квартиру».

Днем Йодлю из северной ставки удалось связаться по телефону лично с фюрером. Кейтель слушал их разговор через наушники: «Фюрер был очень спокоен и деловит, снова признал правильными мои меры и после доклада Йодлем обстановки даже пожелал лично поговорить со мной. Но из-за сильного треска в телефонном аппарате говорить было невозможно, и разговор прервался. Через несколько минут появился наш начальник связи и доложил, что аэростат, с помощью которого поддерживалась телефонная связь, сбит русскими самолетами, другого не имеется, а потому связь восстановить невозможно».

Кейтель и Йодль в очередной раз меняли командный пункт, который теперь размещался в Доббине – усадьбе нефтяного магната Детергинга. «Прибыв туда около 21 часа, мы еще застали там Гиммлера, он собирался завтра утром выехать оттуда со своим штабом, так что ночевать нам приходилось в большой тесноте. Но зато у нас была связь… На мое имя поступила радиограмма фюрера за его подписью. Она содержала пять вопросов.

“1. Каково положение группы армий “Висла” (прежде – Хейнрици). 2. Как обстоит дело с наступлением танкового корпуса Штайнера? 3. Что известно о 9-й армии? Связи с ней здесь нет. 4. Где находится 12-я армия (Венк)? Когда начинается наступление через Потсдам? 5. Что делает корпус Хольсте?”

В соответствии с истиной я, нисколько не приукрашивая, доложил о всей серьезности положения и о невозможности теперь освободить Берлин… Под донесением я приписал: “Деблокирование Берлина и создание вновь прохода более невозможно; предлагаю прорыв через Потсдам к Венку, в ином случае – вылет фюрера в южный район. Ожидаю решения”».

Начальник личной охраны фюрера генерал Раттенхубер заметил: «Вечером у всех собравшихся на очередное совещание настроение было подавленное».

Доклад делал руководивший обороной Берлина Гельмут Вейдлинг: «Под обстрелом пулеметов и гранатометов я весь в грязи добрался до имперской канцелярии. Было уже 22 часа 29 апреля. Жизнь в подземном бомбоубежище походила на обстановку командного пункта на фронте… Гитлер, еще более осунувшийся, тупо глядел на лежавшую перед ним оперативную карту. Высказав известное положение о том, что даже самый храбрый солдат не может сражаться без боеприпасов, я настойчиво просил, чтобы Гитлер разрешил начать прорыв…

С горькой иронией в голосе Гитлер сказал:

– Посмотрите на мою оперативную карту. Все здесь нанесено не на основании собственных сведений верховного командования, а на основе сообщений иностранных радиостанций. Никто нам ничего не докладывает. Я могу приказывать чего угодно, но ни один мой приказ больше не выполняется.

Наконец было принято решение, что при дальнейшем отсутствии снабжения с воздуха войска могут прорываться мелкими группами. Однако с условием, что все эти группы должны все же продолжать сопротивление… О капитуляции не может быть и речи».

Последнее сообщение, которое в тот вечер пришло из внешнего мира в бункер, касалось судьбы Муссолини и Клары Петаччи, чьи тела уже были повешены вниз головой на одной из миланских площадей. На Гитлера это известие сильно подействовало.

Фюрер попросил Раттенхубера «собрать у него в приемной руководящих сотрудников ставки и его близких… Гитлер в этот момент производил впечатление человека, принявшего какое-то чрезвычайно важное решение… Я направился к двери выполнять его приказание, Гитлер остановил меня:

– Вы честно служили мне много лет. Завтра Ваш день рождения, я хочу сейчас поздравить Вас и поблагодарить за верную службу… Я принял решение… Я должен уйти из этого мира.

Я стал говорить о необходимости его жизни для Германии, что есть еще возможность попытаться прорваться из Берлина и спасти его жизнь.

– Зачем? – возразил Гитлер. – Все разбито, выхода нет, а бежать – это значит попасть в руки русских. Никогда бы не было этой страшной минуты, Раттенхубер, и никогда бы я не говорил с Вами о своей смерти, если бы не Сталин и его армия. Вы вспомните, где были мои войска… И только Сталин не позволил мне выполнить возложенную на меня свыше миссию.

Из смежной комнаты к нам вышла Ева Браун. Гитлер еще несколько минут говорил о себе, о той роли в истории, которую ему уготовила судьба, и, пожав мне руку, попросил оставить их вдвоем».

Из продолжения рассказа Раттенхубера следовало, что в «приемной Гитлера собрались: генералы Бургдорф и Кребс, вице-адмирал Фосс, личный пилот фюрера генерал Баур, штандартенфюрер Бец, оберштурмбанфюрер Хегель, личные слуги штурмбанфюреры Линге, Гюнше и я. Он вышел к нам и сказал буквально следующее:

– Я решил уйти из жизни. Благодарю вас за добросовестную честную службу. Постарайтесь вместе с войсками выйти из Берлина. Я остаюсь здесь.

Прощаясь, он пожал каждому из нас руку и, еле волоча ноги, с поникшей головой ушел к себе.

Спустя несколько минут Гитлер позвал меня, Линге и Гюнше и еле слышным голосом сказал нам, чтобы трупы его и Евы Браун были сожжены.

– Я не хочу, чтобы враги выставили мое тело в паноптикум».

Но очевидно, что настроение фюрера менялось. Ганна Райч утверждала: «В 1 ч. 30 м. утра 30 апреля Гитлер вошел с белым, как мел, лицом в комнату Грайма и тяжело сел на край кровати:

– Наша единственная надежда – Венк, и чтобы дать ему возможность прийти, мы должны вызвать все имеющиеся воздушные силы для прикрытия его подхода… Мне только что