Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод - Наталья Павлищева

Их допустили к царю по отдельности, каждый был вынужден восхвалять Ивана Васильевича, всячески убеждать его не сиротить Русь, встать во главе борьбы с погаными и еретиками...

И Бельский с Милославским тоже хвалили и просили. Увидев государя, Иван Дмитриевич ужаснулся, настолько плох его вид. Царь словно перенёс тяжёлую страшную болезнь. Рослый и статный, он, казалось, согнулся вполовину, осунулся, волосы поредели, борода торчала клочьями... В глазах настороженность и даже страх. У Бельского мелькнула мысль: «Чего он сейчас боится? Мы же просить приехали...»

Голос Ивана Васильевича, когда он отвечал боярам, был глух и хрипл. Царь соглашался вернуться на царство, но условия своего возвращения обещал прислать позже. Что оставалось боярам и святителям, как не согласиться?

Ожидавшие купцы и посадские тревожно вглядывались в их лица. Бельский хмуро объявил о решении царя. Вокруг раздались крики, что на любые условия согласны, только бы не сиротил Русь-матушку государь! Милославский усмехнулся в усы едва слышно:

— А ведь он победил...

Это понимали все в Боярской думе. Теперь у Ивана Васильевича развязаны руки, Москва сама дала ему право себя казнить.

Гадать о том, какими будут условия государя, пришлось долго, почти месяц. Только 2 февраля, на Сретенье, царь торжественно въехал в столицу. Все ждали выхода к народу на площадь, как было когда-то. Многие припоминали раскаянье молодого государя, пересказывали тем, кто не видел, не знал. Но ничего не последовало.

На следующий день Иван Васильевич созвал к себе во дворец митрополита со святителями и думских. Сходились, всё так же с тревогой глядя друг на дружку. Молча и напряжённо ждали появления государя Афанасий с епископами, бояре и князья. Иван Васильевич не торопился. Мстиславский морщился: чего он тянет? Если приехал, значит, уверен, что условия примут? Тогда в чём дело?

Государь вошёл неожиданно, молча оглядел маявшихся людей, коротко кивнул, отвечая на поклоны, и сел. Парадная одежда лишь подчёркивала изменившуюся внешность. Те, кто не был в Александровской слободе либо не был там допущен к государю, не могли поверить своим глазам: взор Ивана Васильевича потух, на голове пролысины, борода поредела, кажется, даже руки тряслись...

Он обращался только к святителям, словно подчёркивая опалу на бояр. То, что собравшиеся услышали, быстро затмило увиденное! Иван Васильевич объявил, что остаётся на царстве, с тем чтобы ему на своих изменников и ослушников опалы класть, а иных за дело и казнить, беря их имущество в казну, и чтобы ему в том не мешали. Начало никого не удивило, все понимали, что без согласия на опалу и казни государь не вернётся, для того и уезжал. Но потом!..

Потом Иван Васильевич объявил, что слишком много есть тех, кто хочет жить прежней волей, вот он и отделил себе опричную долю — пока 20 городов с уездами и несколько волостей. Если не хватит, то добавит ещё. В своей опричной доле он будет править так, как сочтёт нужным, чтоб ему не мешали. Остальные же русские земли будут зваться земщиной и управляться по-прежнему во главе с Боярской думой, какую возглавляют князья Иван Бельский и Иван Мстиславский. На организацию опричнины государь требовал выделить 100 000 рублей.

Неизвестно, что потрясло сидевших больше — вид Ивана Васильевича, разделение государства на две части, которые должны перемешаться меж собой, или то, какие он забирал себе города. Тут было уже не до огромных денег на обустройство опричнины.

Воспользовавшись замешательством слушателей, государь принялся наставлять думских, чтобы позаботились об искоренении несправедливости и преступлений, о наведении в стране порядка, о безжалостности ко взяточникам. Пока митрополит размышлял о том, каково будет церкви и приходам, бояре спешно соображали, попадают ли в опричнину и что делать, если попадают, а думские пытались понять, как можно править той же Москвой, если одна улица в опричнине, а соседняя в земщине. За этими мыслями никто не подумал, что царь забрал себе лучшие, процветающие земли, выселение из них людей обойдётся не просто дорого, а приведёт ко многим смертям и разорению.

Иван Бельский не выдержал:

— Государь, дозволь спросить...

Глаза царя Ивана цепко оглядели боярина и остановились на его лице:

— Говори.

— Людишки, что живут ныне на опричных улицах, тоже в опричнину переходят?

Государь фыркнул:

— На что они мне?! Я своих в их дворы поселю, таких, кто мне верен будет и меня не предаст!

Невольно последовал вопрос:

— А бояре да думские?

— Тоже! Сказал же, что кто не мой, чтоб шли вон!

Повисло тяжёлое молчание, Иван Васильевич сидел, цепким, тяжёлым взглядом обводя присутствующих, словно пытаясь запомнить, кто как реагирует на его слова. Большинство не реагировало никак, попросту ещё не осознали всего ужаса сказанного. Митрополит Афанасий размышлял — спрашивать ли о монастырях? Решил пока не спрашивать, чтобы не вызвать гнева государя. Всё равно, как решит, так и будет.

Это было словно общее помешательство, умные и сильные люди будто не понимали, о чём говорит их правитель. Они соглашались на всё — казни, отнимай жизни, калечь, твори суд и расправу, оставляй голыми и нищими, только не бросай нас, только правь нами! Наверное, каждый надеялся, что его минует царская опала, ведь он же не изменник, потому и бояться нечего.

Не давая Москве опомниться, Иван Васильевич принялся за дело. Уже на следующий день семеро бояр поплатились за свою прежнюю дружбу с Андреем Курбским — шестерых казнили, а седьмого посадили на кол.

Всё тот же громкоголосый дьяк Путила Михайлов с Лобного места возвестил о государевой опале за измену прежде всего на князя Александра Борисовича Горбатого-Шуйского! Князя казнили вместе с сыном. Эта сцена порвала души многим москвичам. Толпа, собравшаяся на Лобном месте, не выкрикивала обвинений в сторону осуждённых. Да и какие они осуждённые? Суда-то не было, вины за князьями москвичи не ведали, а в измене кого хочешь обвинить можно, если постараться. Напротив, бабы вполголоса, а то и шёпотом жалели молодого стройного княжича:

— Ишь, какой молоденький! Неужто и он супротив государя?

— Не верится что-то, небось оговорили сердешного... Ой, беда...

Ветер трепал седые кудри отца и вьющиеся каштановые — сына. Они старались не смотреть друг на дружку, потому как громилы Скуратова изрядно постарались, выбивая из опальных признания. И всё равно было видно, что хорош собой Шуйский-младший, да и старший тоже. Какая-то девка тоненько заголосила. Малюта недовольно покосился в её сторону, глупой быстро закрыли рот стоявшие рядом, а ну как беду и на себя накличет? Женщина, видно мать, потащила её прочь от опасного места. Та всё оглядывалась, кусая кулак, чтобы снова не заголосить.

Когда обоих Шуйских возвели на помост, Скуратов сделал знак, чтобы к плахе подошли оба, желая сначала казнить княжича. Но Малюта не смог помучить отца видом смерти сына, князь первым положил голову на плаху, оттолкнув семнадцатилетнего княжича. Снова раздался бабий почти стон: каково сыну-то?! Глаза Скуратова из-под густых рыжих бровей заскользили по стоявшим внизу, примечая, кто как реагирует. Все, кто заметил этот тяжёлый, не обещающий ничего хорошего взгляд, сжались, стараясь стать незаметней, отводили свои глаза, прятали лица в бороды или кулаки.