Исключительные - Мег Вулицер

Потом, по мере того, как утихало ее злобное возбуждение, росло чувство вины, стоило ей напомнить себе, что хоть Эш с Итаном живут чудесно и на широкую ногу, в их браке есть комната, запертая на ключ, и в этой комнате скрыты не только вести о Гудмене, но и все бремя тревоги Эш о брате. Гудмен пропал, когда она была еще ребенком, при том, что Эш раз в год удавалось тайком повидаться с ним в Европе, и при том, что она могла поговорить с ним по мобильному, о котором не подозревал Итан, и написать ему письмо, когда Итана не было дома. И при том, что она теперь могла присылать ему денег, взятых из головокружительных доходов мужа от «Фигляндии». Благодаря тщательно продуманному подпольному покровительству семьи Вулф и их любви потеря Гудмена стала практически управляемой. Но тем не менее.

«Страдают все», – сказала в школе социальной работы одна из любимых преподавателей Жюль в первый день семинара «Осознать потерю». «Все», – подчеркнула она, словно кто-то мог решить, что можно уклониться.

Иногда что-нибудь внезапно, как гром среди ясного неба, напоминало о недавнем прошлом, о жизни до брака, до наличия или отсутствия денег и до рождения детей. О жизни, когда Жюль была девушкой, благоговеющей перед сестрами, братьями и родителями Эш, их просторной квартирой и состоятельной, роскошной жизнью. Хоть при мысли о прошедшем она и не грустила, но до сих пор помнила, что случилось однажды. Ту осень, когда на ежегодном съезде психотерапевтов в гостинице «Уолдорф», где в перерыве между лекциями Жюль стояла в банкетном зале вместе со знакомыми женщинами и пила из бумажного стаканчика кофе, прошлое внезапно напомнило о себе. В здании собрался весь цвет терапевтических нашивок – м. с., р. м. с., д. пед. н., д. филос. н., д. м. н. – их голоса в ярко освещенном безликом помещении накатывались одной шумливой волной. Она заметила хлипкого старичка, которому помогала пробраться через толпу молодая женщина. Выглядел он примерно на девяносто, и когда они проходили мимо, она прочитала на его бейдже: «ЛЕО СПИЛКА, д. м. н.», и, тихо охнув, вспомнила это имя. Не думая о врачебной тайне и даже о том, есть ли смысл заговаривать вообще, она подошла к нему.

– Доктор Спилка? – окликнула она.

– Да? – старик остановился и оглянулся на нее.

– Меня зовут Жюль Хэндлер-Бойд. Могу я с вами поговорить?

Он взглянул на сопровождавшую его женщину, словно за разрешением, та пожала плечами и кивнула, и доктор Спилка с Жюль отошли в сторону, к столу с печеньем.

– Я медицинский соцработник, – начала она. – Но когда мне было пятнадцать, я дружила с одним парнем, Гудменом Вулфом. Вы помните его? – Доктор Спилка не ответил.

– Гудмен Вулф, – повторила она немного громче. – Он обращался к вам, лечился у вас, в семидесятых. Тогда он учился в средней школе.

Доктор по-прежнему молчал, и Жюль добавила:

– Его обвинили в изнасиловании девушки в «Таверне на лужайке» в новогоднюю ночь.

Наконец доктор мягко сказал:

– Продолжайте.

Торопясь и волнуясь, Жюль сказала:

– Понимаете, для всех нас, кто знал его семью и ту девушку, которая обвинила его, эта история осталась незавершенной. Мы старались не говорить об этом. Но вряд ли кто-то из нас понимал, что на самом деле произошло, что именно произошло, а со временем возвращаться к этому стало труднее. Но я подумала, может, есть что-то, что вы могли бы мне рассказать, понимаете, просто чтобы можно было объективно судить. Все, что вы скажете, останется между нами. Я не имею права расспрашивать о бывшем пациенте, понимаю. Но это было так давно, и я увидела вас здесь и просто подумала, нет, надо спросить.

Доктор Спилка несколько секунд внимательно смотрел на нее, затем медленно кивнул.

– Да, – сказал он.

– Да?

– Я его помню.

– Помните?

– Он был виновен, – сказал доктор Спилка.

Жюль уставилась на него, и он тоже посмотрел ей в глаза. Спокойно и ровно, как старая-престарая черепаха. Жюль смотрела ошеломленно.

– Правда? – глухо переспросила она. – Виновен?

Она просто не знала, что говорить. Она думала, что должна передать этот разговор Эш, и чувствовала, будто рот у нее забит чем-то посторонним, как кляпом. Все эти годы ей и в голову не приходило задумываться о виновности или невиновности Гудмена. В его семье знали, что он невиновен, были уверены в этом, и это было все, что она знала.

Психоаналитик подтвердил:

– Да, он убил ту девушку.

– Нет-нет. Не убил, – возразила Жюль. – Она не умерла. Она жива. Помните, она обвинила его в изнасиловании?

Но доктор Спилка стоял на своем:

– Точно убил. Изнасиловал и душил голыми руками, пока у нее глаза не вылезли. Она, очевидно, была потаскушкой, а он был зеленым еще, и его отправили в тюрьму строгого режима, и он там сидел, этот смазливый неоперившийся ублюдок с крупным выступающим подбородком.

– Нет, доктор Спилка, нет, вы с кем-то его путаете… с выпускником-убийцей, должно быть. Это было лет на десять позже. Очередная история в Центральном парке. Их было так много, может быть, вы запутались. Я вас понимаю.

– Я уверен, что ни с кем его не путаю, – ответил старый психоаналитик, сделав попытку выпрямиться.

В этот момент сопровождавшая его женщина, которая наблюдала за ними, стоя неподалеку, подошла и сказала, что она его дочь и надеется, что Жюль извинит ее отца.

– У него деменция, – просто объяснила она, не смущаясь его присутствием. – Он все путает. Правда, пап?

Я каждый год привожу его на съезд, потому что он любил эти съезды. Мне жаль, если он чем-то вас расстроил.

12

То, что Итан впоследствии именовал – вроде бы с иронией, но не полностью – «Джакартским преображением», задумывалось как целебные недельные каникулы. Йельский центр детского развития диагностировал у Мо расстройство аутистического спектра, и Эш решила, что вся семья должна побыть вместе, вдали от повседневной рутины. Узнав о диагнозе Мо, Эш часто плакала, повторяя: «Я люблю его, он наш, и я его ни за что не брошу». А теперь ей хотелось, чтобы семья собралась в своей «новой реальности», как она это называла.

Итан, которого диагноз поверг в ступор, согласился. Эш выбрала Индонезию, потому что они никогда там не были, потому что эта страна казалась ей красивой и мирной, а еще потому, что она обдумывала пьесу для «Оупен Хенд» с использованием кукол из балийского театра теней. Хотя кто знает, когда она снова сможет работать? Теперь она планировала жить для Мо. Итану не слишком нравилось обсуждать аутизм сына, даже с собственной женой: как будто смотреть на солнечное затмение. Думая о сыне, он начинал бояться, что вдруг сгорит и взорвется. Эш оставалась прежней, эмоциональной и хрупкой, но именно она наконец-то договорилась о двухдневном обследовании в Йеле, а потом, несмотря на собственный ужас и отчаяние, пошла дальше и собрала вокруг Мо целую команду учителей, врачей и нянь. Она была сильной, и Итан никогда не сомневался, что она будет любить их сына с истинно материнским неистовством. Он не скрывал от Эш свое глубокое горе – она утверждала, что чувствует то же самое, – но старался прятать от нее гнев и безразличие. Стоило ему задуматься о Мо и всех возможностях, которые отныне были для него закрыты, как его мысли тут же перескакивали на что-нибудь другое, обычно на работу, которая казалась бесконечной и крайне интересной задачей. Единственное, чего он хотел в эти дни, – оказаться в своей студии и приняться за работу. Последние пару лет он неофициально называл студию «Приютом аниматора». В сети подхватили это название и постепенно оно стало официальным, и теперь красовалось на табличке на стеклянной стене восемнадцатого этажа офисного здания в деловом районе, на авеню Америк. С момента постановки диагноза, а вообще-то еще и до этого, Итан часто задерживался в «Приюте аниматора» допоздна, обычно не один. У кого-нибудь всегда находилась срочная работа, которую никак нельзя прервать. Однажды в студии остались только он и режиссер, писавший раскадровку. Они врубили Led Zeppelin на весь этаж, так что даже охранник поднялся посмотреть, все ли в порядке. Поздно вечером в «Приюте аниматора» Итан Фигмен, отец двоих маленьких детей – изящной умницы и ребенка с нарушениями развития, – давал коллегам советы и критически высказывался по любым вопросам, от глобальных до самых мелких. Он безумно устал от бесконечных читок и сеансов звукозаписи и очень беспокоился о сыне, но все-таки просиживал в студии целыми днями, иногда прячась в маленькую комнату отдыха, которую оборудовали для него в чулане этажом выше. Время от времени он там даже ночевал, несмотря на протесты Эш. Но она настояла на семейном отпуске, который должен был соединить друг с другом трех людей, уже связанных вместе, и одного, которому еще только предстояло обрести какую-то связь с остальными тремя и всем миром заодно.