Тени нашего прошлого. История семьи Милтон - Сара Блейк

Мин прислонилась к двери шкафа.

– И что они тебе говорят? Подозреваю, совсем не то, что в них вкладывали.

– Полегче, – ощетинилась Эви, – это не точная проекция.

– Именно об этом я и говорю, – настаивала Мин. – Откуда мы знаем?

– А как еще нам узнать? – парировала Эви. – Сохранившиеся вещи очень важны. По ним я могу представить себе правдоподобное прошлое.

– Правдоподобное прошлое, – тихо повторила Мин. – Звучит неплохо.

Эви закрыла коробку крышкой и положила на кровать к коробке с канцелярскими принадлежностями – сохранить. Но Мин еще не закончила.

– Знаешь, – сказала она, – я всю жизнь слушаю пациентов. И единственное, в чем я уверена, – вещи лгут.

– Нет, если знаешь, как их читать, – возразила Эви.

Мин закатила глаза, вернулась к полкам, взяла еще одну коробку и, уже шагнув к кровати с ненужными вещами, открыла крышку. И остановилась.

– Что там?

Мин села на кровать и вытащила из коробки письмо. Это было официальное письмо на плотной голубой бумаге, в таком же конверте.

– Послушай. – Мин держала письмо перед собой. – «Уважаемая госпожа, на ваш запрос сообщаем, что у нас нет записей о прибытии Вильгельма Хоффмана».

– Что это?

– Бабушке Ки.

– От кого?

– Оскар Шмидт, фонд помощи еврейским детям Германии, – прочла Мин.

– Когда?

Мин посмотрела на дату.

– 1960-й.

– Что за чертовщина? – Эви вскочила с кровати и подошла к Мин. Все конверты в коробке были одинаковой формы и размера, с иностранными почтовыми штемпелями. Всего их было больше тридцати. Эви быстро просмотрела их. Похоже, письма из агентств по оказанию помощи беженцам – за двадцать пять лет, с 1960 года до самой смерти бабушки.

Мин молча открыла другое письмо.

– «Мне очень жаль, мадам, но мы не нашли Вильгельма Хоффмана в наших документах. Вы можете обратиться в магистратуру Берлина».

«Нет, мадам», – было написано в третьем.

И в четвертом, за 1985 год. И в пятом, за 1977-й. Нет. 1980-й. Нет. 1986-й. Нет.

Эви посмотрела на Мин.

Кажется, это был подходящий момент, не лучше и не хуже любого другого.

– Уверена, что это ерунда, но я должна тебе кое-что рассказать.

– Давай.

– Пол обнаружил фотографию Попса в Берлине в 1935 году, на которой тот сидит в парке в окружении нацистов, на каком-то пикнике.

– В тридцать пятом?

– Ага. – Эви помолчала, глядя, как кузина обдумывает ее слова. – Ты что-нибудь понимаешь?

– Нет. – Мин покачала головой. – И, зная Попса, можно найти этому миллион объяснений.

Эви с облегчением кивнула:

– Так я и сказала.

– Тем не менее, – задумчиво сказала Мин, – почему после войны бабушка искала еврейского мальчика по имени Вильгельм Хоффман?

Они посмотрели друг на друга. Их окружали рассортированные обломки прошлого, память без голоса, немой язык вещей. Мин встала с кровати и подошла к окну в дальнем конце комнаты.

– Помнишь тот день, незадолго до смерти бабушки Ки, когда она говорила нам о двух моментах в жизни каждого человека, когда он стоит у дверей?

Эви кивнула.

– Один в начале.

– И один в середине.

Это было последнее лето бабушки. Они положили в гольф-кар подушки из «Кэтрин» и отвезли ее к дому, внесли через дверь во вторую гостиную, где стояла кровать, на которую дядя Дикки осторожно опустил ее. И она лежала там, перед открытыми окнами, выходящими на лужайку, – туманным утром и в солнечный полдень; хлопала, открываясь и закрываясь, сетчатая дверь, а по всему дому звучали их голоса, и они приходили посидеть рядом с ней. Однажды утром она позвала к себе кузин, указала на стулья в изножье кровати и рассказала об этих дверях.

– В последнее время я много об этом думала. Никогда не понимала, что бабушка имела в виду, но Юнг был убежден, что Герой – вовсе не молодой человек с мечом, завоевывающий неизвестные земли. – Мин умолкла. – Истинный Герой – это человек среднего возраста, который повернул назад, чтобы иметь возможность вернуться.

– Вернуться к чему?

– К своей жизни. Настоящей жизни.

– А что это такое?

– То, о чем я говорила раньше, – мягко ответила Мин. – Две женщины среднего возраста после ланча разбирают шкаф в семейном доме, готовясь к приезду арендатора.

Эви окинула взглядом комнату, по которой были разбросаны свидетельства жизни нескольких поколений.

– Вряд ли это назовешь героическим.

– Точно, – сухо согласилась Мин. – Но я знаю, что в среднем возрасте все птенцы возвращаются домой, чтобы свить гнездо.

– Да?

– Можно всю жизнь отпугивать их, запирать дверь, делать крышу слишком блестящей и скользкой, чтобы на нее нельзя было сесть, можно вырубить все деревья вокруг дома, не возвращаться домой, все время переезжать, чтобы они вас не нашли, можно продать дом. Можно делать это в двадцать, в тридцать и в сорок лет, а потом – бац – и тебе пятьдесят, и они уже здесь, и ты слышишь хлопанье их крыльев, их крики, тихий скрежет их когтей по своей крыше. Они садятся, устраиваются…

Эви улыбалась:

– И что ты делаешь?

– Берешь пращу, лук со стрелами и сбиваешь их, одного за другим. – Мин прищурилась на небо за чердачным окном. – А потом, – Мин улыбнулась, – ты убираешься оттуда или строишь новый дом.

– Серьезно, Мин? – Эви по-прежнему улыбалась.

– Дверь в середине, – задумчиво произнесла Мин. – Вот мы где.

После ланча Редж вышел на лужайку вслед за остальными, без определенной цели, и пошел дальше, к маленькому кладбищу выше по склону. Он слышал, как Мосс играет на пианино в амбаре. И ему показалось, что из открытых окон доносятся женские голоса. Здесь, в окружении этих звуков, он был абсолютно один.

Самое красивое место на земле, как сказал ему Мосс в тот вечер в «Пятерке». И он был прав. Редж видел чистоту этого места – воздух, одиночные деревья, освещенная солнцем зелень и это синее-синее небо. Боже, подумал он.

И то утро, когда его пригласили в кабинет директора и сказали, что он поедет в Гарвард, когда слово «Гарвард» означало лишь «далеко» и это слово казалось куском, застрявшим в горле директора Эванса, который он не может проглотить, – то утро вернулось. Редж вспомнил огромное пространство гарвардского двора, которое ему предстояло пересечь одному, без Лена. Он вспомнил те дни в аудиториях, когда приходилось двумя руками держаться за скамью, чтобы побороть желание выбежать за дверь. Никто не знал, как к нему относиться. Однокурсник? Сосед по комнате? Это невозможно.