Отечество без отцов - Арно Зурмински

— Вспоминаешь ли ты все еще о Восточной Пруссии и людях, что были в вашем доме? — хочет знать Вегенер.

Например, о Кристофе. Я помню его по фотографии на скамейке, когда сидела у него на коленях. Он работал с ноября 1940 года по январь 1945 года в хозяйстве у Розенов, затем работа закончилась. Кристоф сидел в повозке и управлял лошадьми. В конце февраля, когда исчезли сначала лошади, а затем и повозка, потерялся и его след. Я напишу письмо в Военное министерство Франции и спрошу, вернулся ли на родину некий Кристоф из Реймса, который работал в качестве военнопленного в одном из крестьянских хозяйств в Подвангене. Впрочем, ему предстояло пройти до дома две тысячи километров, гигантский путь в хаосе последних дней войны. В моем книжном шкафу имеется фотоальбом с прекрасными соборами Европы. Так я впервые познакомилась с Реймсом.

Ну, и затем мой дядя Герхард. В тот день, когда пришло страшное письмо из России, бабушка запретила своему младшему сыну идти добровольцем на войну. Он подчинился этому запрету, но когда начался 1944 год, то его, несмотря ни на что, забрали на войну. Перед тем, как отправиться туда, он хотел посадить меня на лошадь и покатать по двору.

— Ребенок сломает себе шею, — ругалась тогда бабушка.

Так это приключение отложилось последним воспоминанием о дяде Герхарде. Ему пришлось участвовать в боях на восточно-прусской границе в октябре 1944 года, и он получил орден за храбрость. Семейная хроника ничего не сообщает о его возвращении.

О тете Ингеборг я узнала больше всего. В сентябре 1944 года, после того, как был сожжен Кёнигсберг, она отправилась с последним визитом в Подванген. Несмотря на то, что ее квартира оставалась в целости и сохранности, в одну из ночей она потеряла веру в окончательную победу. Ее муж, военный финансист, забрал ее на Рождество 1944 года из Кёнигсберга и привез в деревушку Флото на реке Везер. Сам он после того, как «закрылись ворота», как тогда выражались, погиб в котле окружения в районе Рура. Оба мальчугана, которые месили грязь в Подвангене своими ногами в белоснежных гольфах, стали солидными мужчинами. Один из них перебрался в Австралию, другой погиб в аварии на автобане в Рурском районе. Так что тете Ингеборг пришлось стареть в одиночестве.

Дедушка Вильгельм избежал всех превратностей заключительного этапа войны благодаря своей скорой смерти.

— Прежде чем пуститься в бега, я предпочту умереть, — таковы были его последние слова.

Позднее мне рассказывали, как он сидел у моей колыбельки и отравлял воздух своим трубочным табаком. Один конец веревки он прикрепил к люльке, другой обмотал вокруг своей шеи. Так в полудреме он и качал меня. Зачастую он засыпал раньше меня. Для своего ухода в мир иной он тоже выбрал месяц январь. В его похоронах я тоже принимала участие, но не на кладбище. Меня хотели избавить от того, чтобы я слышала стук промерзшей земли по гробу. Одна из деревенских девчонок сидела с маленькой Ребекой в крестьянском доме Розенов, в то время как на кладбище пели «Все леса теперь спят». Трубка дедушки Вильгельма давно уже остыла, постепенно запах табака улетучился с занавесок и мягкой мебели. Но и по сей день мне доставляет удовольствие, когда старики курят трубки.

Казалось бы, это странно, но образ бабушки Луизы сохранился в моей памяти меньше всего. Она покинула Подванген еще в ноябре и отправилась к своей сестре в Дрезден. Оттуда она прислала красивую рождественскую открытку дочери и внучке. Она написала, что у нее все хорошо, в Дрездене жизнь такая же, как в мирное время. Она просила свою дочь, как можно быстрее собраться и приехать к ней в Дрезден. После этого рождественского послания никто о ней уже больше ничего не слышал. В городских списках мертвых имя ее не значится.

Сразу же после похорон дедушки Вильгельма они отправились в путь. Еще продолжался январь. В повозке место нашлось для Дорхен, матушки Берты, моей матери и для меня. Кристоф управлял лошадьми и разговаривал с ними по-французски. Ехали ли мы по льду залива у Фризской косы, этого я не знаю. Тетя Ингеборг позже утверждала: вы должны были переправляться через залив, другого пути не существовало. Но в моей памяти это скольжение по льду не отложилось.

Свой день рождения я встретила в повозке, обложенная толстыми пуховыми подушками. Слева от меня была моя мать, справа бабушка Берта. Кристоф и Дорхен сидели на козлах. От лошадей шел пар, снег хрустел, а вечером вдруг раздался грохот, как при сильной грозе.

Внезапно у нас больше не оказалось лошадей. Моя мать и Дорхен по очереди несли меня на руках. Кристоф также исчез из нашего поля зрения. Дорхен сказала, что теперь он получил свободу и пешком отправился во Францию. Чужие мужчины с круглыми лицами смотрели на меня и улыбались. Затем они забрали с собой мать, бабушке пришлось нести меня и петь мне песни. Все это сопровождалось сильным грохотом.

Что стало с тетей Дорхен? Именно с ней я собирала первые свои цветы. Когда мой отец женился, они говорили о том, что Дорхен станет следующей невестой. Ведь должны же были уцелеть в этой ужасной войне хотя бы несколько мужчин. Но таковых не нашлось. В девятнадцать лет она оказалась слишком юной для войны, но уже достаточно взрослой, чтобы пережить то, что выпадает на долю женщинам в результате подобного кровопролития. Солдаты уводили ее с собой каждый день и каждую ночь, и когда она возвращалась, обессиленная, в комнату, то бабушка говорила:

— Дитя, ты выглядишь, как измочаленная тряпка. — Однажды она больше не вернулась. Бабушка позже рассказывала, что они отправили Дорхен в Россию, чтобы она отстраивала там то, что было разрушено войной. Вновь одному из членов семьи Розенов пришлось отправиться в Россию.

— Да, так бывает, — говорит Вегенер. — Кто посеет ветер, пожнет бурю.

— Моя мать ничего не сеяла, — отвечаю я. — Пожинают бурю всегда те, кто этого не заслужил.

— Ну, хорошо, тогда я беру назад свои слова о тех, кто сеет ветер.

В один из дней моя мать также не вернулась. Бабушка сказала, что это было связано с тифом. Пришли солдаты и сказали, что мы должны отправляться дальше в Германию. Бабушка взяла меня за руку, уже не требовалось меня носить, мне было уже три года, и я могла хорошо ходить. Впервые я увидела вокзал. Мы сели в поезд, в котором никто из отъезжающих не знал, откуда он прибыл и куда направляется. Бабушка посадила меня на солому, которой был выстлан пол, и сказала:

— Теперь мы с тобой одни одинешеньки будем скитаться по свету. — Слова «одни одинешеньки» были не совсем точными, так как вместе с нами в товарном вагоне странствовать по свету отправились восемьдесят женщин, детей и стариков.

Я долго спала. Когда проснулась, то оказалось, что лбом я уткнулась в деревянную стену какого-то барака. Бабушка сидела рядом со мной и приговаривала:

— Слава Богу, дитя, я уже думала, что ты никогда больше не проснешься.

В бараке обитало много детей со своими бабушками. Раньше здесь располагались солдаты, затем находились военнопленные, а теперь были беженцы. Мы оставались там долгие годы. Когда я начинала спрашивать о судьбе близких мне людей, то бабушка отвечала: