Лермонтов - Алла Марченко

Было бы явной натяжкой предполагать, что Михаил Юрьевич тяготится своим новым положением, положением человека, оказавшегося предметом общественного внимания, восхищения, любопытства, зависти, словом, всего, что неизбежно сопутствует успеху. И тем не менее: из испытания славой, как свидетельствует Александр Васильевич Дружинин, друг и сподвижник молодого Льва Толстого, он вышел с честью:

«Когда быстрая и ранняя литературная слава озарила голову кавказского изгнанника, наш поэт принял ее так, как принимают славу писатели, завоевавшие ее десятками трудовых лет и подготовленные к знаменитости. Вспомним, что Байрон, идол юноши Лермонтова, возился со своей известностью как мальчик, обходился со своими сверстниками как турецкий паша, имел сотни литературных ссор и вдобавок еще почти стыдился звания литератора. Ничего подобного не позволил себе Лермонтов даже в ту пору, когда вся грамотная Россия повторяла его имя. Для этого насмешливого и капризного офицера, еще недавно отличавшегося на юнкерских попойках или кавалерийских маневрах… мир искусства был святыней и цитаделью, куда не давалось доступа ничему недостойному. Гордо, стыдливо и благородно совершил он свой краткий путь среди деятелей русской литературы».

Тут все точно, кроме одного требующего уточнения момента: Дружинин смотрит на Лермонтова из года сорокового; к этой поре Михаил Юрьевич уже освоился со своей «знаменитостью»; не то было в 1838-м, когда он только-только начинал привыкать к «публичности». Ну как устоишь, если о тебе говорят, если знакомства с тобой добиваются? Хозяйка красной гостиной, самого престижного литературного салона в Петербурге, Софья Карамзина настолько увлечена Лермонтовым, что Елизавета Алексеевна начинает не на шутку побаиваться, что ее Мишеньку «женят». Поскольку именно здесь, у Карамзиных, Лермонтова произвели в триумфаторы, задержимся чуть подольше в их уютной гостиной. Она называлась красной, потому что была обставлена старой, с выцветшей красной обивкой, однако ж покойной и красивой мягкой мебелью.[38] Особых приемных дней не было, принимали каждый вечер: в будни человек восемь-пятнадцать, по воскресеньям до шестидесяти. Принимали не только литераторов, но и всех желающих: дипломатов, вельмож, светских львов и львиц, если у тех заводились литературные интересы. Чтобы позволить себе столь широкое гостеприимство, Карамзины, люди небогатые, ввели постоянное меню: очень крепкий чай, самые свежие сливки и тоненькие тартинки со сливочным маслом; тартинки тут же, сидя у самовара, изготовляла Софья Николаевна, и все гости, включая вельмож и дипломатов, находили, что нет ничего вкуснее крепкого чая со сливками, если его подают за столом, на который уютно и патриархально падает свет старомодной масляной лампы, тоже, как и мебель, купленной когда-то самим Николаем Михайловичем. У большинства мемуаристов, тех, кто захаживал к Карамзиным, сохранились идиллические воспоминания о литературных чаепитиях в красной гостиной. Но самый высокий тон задала Евдокия Ростопчина:

В неоконченном романе «Княгиня Лиговская» Лермонтов создал образ идеального общества: «В коротком обществе, где умный, разнообразный разговор заменяет танцы… где можно говорить обо всем, не боясь цензуры тетушек и не встречая чересчур строгих и неприступных дев, в таком кругу он мог бы блистать и даже нравиться… но таких обществ у нас в России мало, в Петербурге еще меньше, вопреки тому, что его называют совершенно европейским городом». И вот оказалось, что такое общество существует, и не где-нибудь, а в Петербурге, и в нем он может и блистать, и даже нравиться умным и красивым женщинам. Словом, как в первые два года после поступления в пансион, жизнь Михаила Лермонтова, полная тревог внешних и внутренних, явных и тайных, словно бы успокаивается, входит в колею. А главное, Андрей Краевский получил-таки разрешение на издание журнала «Отечественные записки»!

С журналом Лермонтову крупно и в последний раз повезло. В течение всего 1839 года его произведения появляются регулярно на страницах этого журнала. 1-й за 1839 год номер: «Дума»; 2-й – «Поэт»; 3-й – «Бэла»; 4-й – «Русалка»; 5-й – «Ветка Палестины» и «Не верь себе»; 6-й – «Еврейская мелодия»; 8-й – «Три пальмы»; 11-й – «Фаталист» и «Молитва»; 12-й – «Дары Терека» и «Памяти А.И.Одоевского».

«Отечественные записки» делали рекламу молодому автору, а автор – молодому журналу. Реклама журналу нужна была позарез: и А.А.Краевский, и Вл. Одоевский выложились, что называется, до копейки. Даже временный неуспех был опасен, держалось на волоске; это видно по отчаянному письму Одоевского к Жуковскому: «Дядюшка! Помогите и помогите от души, потому что дело задушевное; от 5 до 10 т. нас поднимут на ноги.

Краевский, комендант этой крепости…

Ваш грустик князь В.Одоевский».

Жуковский откликнулся – «Записки» удержались. Вл. Стасов, в ту пору подросток, вспоминает: «Мы брали книжку чуть не с боя, перекупали один у другого право ее читать раньше всех, потом, все первые дни, у нас только и было разговоров, рассуждений, споров, толков, что о Белинском да о Лермонтове».

Однако Белинский стал сотрудником журнала лишь в самом конце 1839 года, а «Отечественные записки» пошли сразу. Неужели Лермонтов оказался столь соблазнительной приманкой? Не без этого. И все же несколько превосходных стихотворений да три отрывка из романа не могли дать такой разбег затеянному Краевским литературному предприятию. В своем «Современнике» Пушкин, как известно, опубликовал «Капитанскую дочку» и «Путешествие в Арзрум», и тем не менее журнал терял тираж, принося издателю-редактору сплошные убытки.

Считается, что неуспех «Современника» вызван чрезмерной серьезностью. Так ведь и «Отечественные записки» были серьезным изданием, продолжающим пушкинскую – энциклопедическую – линию русской журналистики. В 1832 году, затеяв политическую газету, а при ней – Прибавления, Пушкин привлек к составлению проекта Владимира Одоевского. Одоевский представил программу, суть которой вполне передает резюме: «Современный летописец политики, наук и литературы, содержащий в себе обозрение достопримечательнейших происшествий в России и других государствах Европы, по всем отраслям политической, ученой и эстетической деятельности с начала… последнего десятилетия 19-го века».

Ни газета, ни Прибавления к ней разрешены не были. Однако и Пушкин в «Современнике», и Краевский с Одоевским в «Отечественных записках» действовали практически по приведенному выше плану. И тем не менее: «Современник» не продавался, а «Отечественные записки» молодежь вырывала друг у друга из рук. В чем же дело? Прежде всего, видимо, в том, что Одоевский, будучи человеком не только серьезных, но еще и неожиданных интересов, внес в журнал элемент занимательности. Это-то и привлекло тех, кто толстых журналов отродясь не читывал. Так, князь считал себя кулинаром-затейником, знакомые и друзья посмеивались над этим «хобби», отказываясь от его полухимических, полуфантастических соусов. А вот в журнальном деле даже эта странная для серьезного человека страсть нашла выход: ну кому не интересно узнать, как, допустим, сохранить и законсервировать воспетые Пушкиным «трюфли» или прочитать рецепт их приготовления, изобретенный самим Россини?