Башня у моря - Сьюзан Ховач

Я помню, что очень разозлилась на маму: зачем она меня так напугала, и, когда пришло время покинуть свадебное пиршество, наш прощальный поцелуй был довольно холоден.

Бедный папочка, когда увидел, что я ухожу, ужасно расстроился и заплакал, что меня очень сильно огорчило. Я даже подумала, не плачет ли он потому, что мне придется подчиниться Супружескому Действу, а от этого опять разнервничалась, и у меня его слезы вызвали сильное негодование.

И к тому времени, когда мы добрались до летнего особняка папы, где должны были провести первые недели нашего медового месяца, я злилась и негодовала; у меня даже не возникло желания поцеловать Патрика, а когда оказалось, что он слишком пьян и в первую брачную ночь способен только спать, я на него разозлилась не меньше, чем на папу и маму. И когда я теперь оглядываюсь на прошлые дни, то яснее всего в моей супружеской жизни помню ту злость, которая родилась в первую брачную ночь. То тупое, кипящее негодование, что я никогда не могла ни понять, ни объяснить, чувство, которое каким-то образом, в какой-то момент я обманула, сумела провести. Я часто не ощущала своей злости, иногда взрывалась во время ссоры, но обычно моя злость дремала, малое зерно неудовлетворенности постоянно проедало стенки моего изящного позолоченного кокона.

Нет нужды говорить, что Супружеское Действо было, как и предупреждала мама, сущим адом, только еще хуже. Сначала я думала, что не выдержу его, но, к счастью, Патрик, казалось, расположен к интимным отношениям не больше, чем я, поэтому Супружеское Действо стало ежемесячной обязанностью, которую мы выносили скрепя сердце, потому что оба хотели детей.

Не знаю точно, сколько времени мне потребовалось, чтобы понять, что не все женщины относятся к этому, как я. Это случилось до того, как мы вошли в круг Мальборо-хауса, потому что я помню: к тому времени нравы англичан меня уже не удивляли. Может быть, меня осенило, когда мы обосновались в Лондоне и я познакомилась с молодыми английскими женами, которые любили посплетничать о супружеских изменах знакомых. Меня потрясла сама мысль о существовании такого порока, потому что от нью-йоркского упадничества я была надежно защищена, а когда в конце шестидесятых приехала в Англию, общество дошло до того, что на безнравственность в высших классах смотрели как на нечто само собой разумеющееся. Да, принц Уэльский уже встал на путь, который сделал его окружение самым развратным в Европе, но тем не менее образцом в национальных представлениях о морали служили умеренность королевы и ее двора, и я поначалу даже не поняла, что между словами и поступками многих людей существует пропасть.

Я, конечно, инстинктивно понимала, что ни одна порядочная женщина не может получать удовольствия от Супружеского Действа. Но я испытала большое потрясение, когда узнала, что не только некоторые внешне добропорядочные женщины ведут образ жизни куртизанок, но и по-настоящему «добропорядочные» женщины либо вовсе не возражают против Супружеского Действа, либо относятся к нему как к скучноватому, но приемлемому занятию.

Вот тогда-то я и поняла: вероятно, со мной что-то не так. Задолго до того, как Патрик сказал мне, что я бесполое, сплошное злосчастье и от меня проку как от козла молока, я уже стыдилась своей ненормальности, как калека стыдится своего уродства. Мое единственное утешение состояло в том, что никто об этом не знал, кроме Патрика и Маргарет, и я была полна решимости не расширять круг осведомленных о моей неполноценности дальше этих двоих. Это исключало возможность каких-либо любовных интрижек, и, хотя я часто встречалась с привлекательными мужчинами, одна только мысль о том, что на моих глазах их восхищение превратится в разочарованное отвращение, обескураживала меня, и я без всякого труда проявляла холодность, когда того требовали обстоятельства.

Мне не приходило в голову, что, возможно, есть и другие женщины, у которых исполнение супружеского долга вызывает такое же омерзение, как и у меня. Мне даже не приходило в голову, что и другие женщины могут с такой же фанатичностью, как и я, скрывать свои недостатки, – ведь никто не выставляет напоказ свою несостоятельность. Считая, что одна такая, я просто как могла несла свой крест, а это было нелегко, в особенности во время самых жестоких ссор с Патриком. Все, даже Маргарет, считали Патрика неизменно добрым и мягким, но в его характере была и темная сторона, особенно очевидная, когда он напивался, а в таких случаях он становился как бешеный и очень несдержанный на язык.

– Сара, ты такая чертова лицемерка! – бросил он мне как-то раз. – Ты заманиваешь мужчину, а когда тот воспламеняется, становишься куском льда. Есть очень вульгарное слово для описания таких женщин, как ты, но, зная твой ужас перед вульгарным языком, я его попридержу, пока ты не попытаешься соблазнить меня поцелуями, а когда задеру твою юбку, впадешь в истерику. Я тебя хорошо знаю, а потому ждать мне недолго.

– И я тебя хорошо знаю, – ответила я, – и знаю твое нежелание задирать мою юбку, а потому нам наверняка придется ждать вечность.

Эта перебранка привела к такому жуткому скандалу, что он все же назвал меня тем словом, что было у него на уме, а вдобавок еще и несколькими другими. Когда Патрик впадал в ярость, то становился очень грубым, и хотя я понимала, что проявляю слабость, пасуя перед вульгарным языком, но поделать с собой ничего не могла. А от разговоров о Супружеском Действе мне становилось нехорошо физически.

После подобных сцен я обычно находила предлог, чтобы несколько дней спать отдельно, но это не решало наших проблем. Меня обижало быстрое согласие Патрика с этим моим предложением, а потом я чувствовала себя униженной от необходимости напоминать ему, что мы оба хотим детей. И впадала в ужас, когда в отчаянии безысходности пыталась его соблазнить. Отчаяние переполняло меня не только потому, что я хотела ребенка, я хотела и самого Патрика – стремилась покончить с одиночеством, в которое погружалась, когда он поворачивался ко мне спиной. Со временем мне становилось все труднее решать, что для меня хуже – жить с Супружеским Действом или без него, я даже начала подумывать, наберусь ли я смелости, чтобы оставить Патрика.

Но это было бы безумием. Женщина, которая уходит от мужа, теряет место в обществе, лишается будущего. Она уничтожена; и хотя я знала, что могу выносить тяжесть несчастливого брака, не выставляя этого напоказ, но и подумать не могла о том, что это станет известно всему миру. Что угодно, думала я, что угодно, только не это.

И поэтому старалась занимать себя, чтобы не думать о моих бедах. В Лондоне это не составляло труда, там хватало знакомых, но за городом… Одна только мысль о жизни в сельской местности наполняла меня ужасом.

«Твоя беда в том, что у тебя нет никаких интересов, – твердил мне Патрик. – На самом деле ты вообще ни черта не умеешь, только тратить деньги, хорошо выглядеть и флиртовать за пальмами в кадках».

Он часто доводил меня до слез, но я старалась не плакать при нем. Я плакала, оставшись одна, а особенно плакала, когда он говорил, что я ничего не умею, – я-то понимала, что это правда. У Патрика было куда как больше художественных способностей, чем у меня, и я всегда сторонилась рисования, а на рояле хотя и играла, но плоховато. Немного читала, немного вышивала, немного того, немного сего, но Патрик ясно дал мне понять, что мои достижения более чем средние.