Ненастье - Алексей Иванов

«Амбассадор» внезапно притормозил на обочине. Черноусый водитель что‑то проорал, выскочил из машины и, махая руками, помчался по тропке прочь от дороги — вниз, к очередной деревушке. Аравинд ринулся за ним. Герман вышел на асфальт и застыл, слушая, как звучит пространство: лопочут джунгли, верещат птицы, дышит прибой вдали. Было очень жарко, но как‑то по‑доброму, без остервенения. И запахи, запахи — так благоухало у Танюши в салоне, хотя сравнение с батуевской парикмахерской «Элегант» было дурацким, нелепым: джунгли дышали густо, медвяно, свежо.

На бетонном блоке, ограждающем шоссе, Герман увидел ящерку — голубого геккончика. Герман присел на корточки. Геккончик, подёргивая горлышком, смотрел на человека с укоризной, — не загораживай мне солнце, отойди на шаг, места, что ли, мало? Конечно, бог есть, понял Герман.

Черноусый таксист и Аравинд возвращались в окружении целой толпы из женщин, мужчин и детей, и все они белозубо хохотали и издалека что‑то приветственно кричали Герману. Потом толпа, галдя, окружила Германа. Его рассматривали, трогали за руки и плечи, теребили одежду; ему улыбались и заглядывали в глаза. Герман растерялся и даже ошалел, когда кто‑то достал дешёвый фотоаппарат, и Аравинд, таксист, а потом и все индийцы принялись фотографироваться с белым гостем. Таксист и Аравинд фотографировались и отдельно от Германа — герои, которые привезли в деревню такое чудо.

На дороге остановился автобус с разрисованной мордой, пассажиры высыпали на шоссе и вскоре тоже фотографировались с Германом и всеми прочими. Герман неумело смеялся — невозможно было поверить, что так бывает. Он не знал ни слова, но всё было понятно. Он никогда не видел этих смуглых людей, но это не мешало им всем почему‑то радоваться встрече.

А потом «амбассадор» поехал дальше — в Винараямпур, в Падхбатти, — а Герман всё не мог справиться с собой, не мог перевести дыхание и улыбался.

Отели, принадлежащие клану Шривастава, назывались «Малабар Уайт Бич». Одно трёхэтажное здание было старинным, в колониальном стиле, с высоким двойным фасадом и арочными галереями; углы его были оббиты, а щели между камней позеленели; черепичные кровли казались раскалёнными. Второе здание было построено лет сорок назад: плоские бетонные секции с наружными лестницами, с лёгкими деревянными решётками и бамбуковыми зонтиками на крыше. За пальмовой рощей сгрудись гестхаусы — десяток маленьких вилл за каменными оградами. И перед отелем — широкая светлая полоса огромного пляжа. В каком‑то безостановочном тригонометрическом усилии Индийский океан гнал по краю синевы пенную синусоиду прибоя.

Черноусый таксист рысью занёс на второй этаж нового здания чемодан Германа — Герман ощутил себя рабовладельцем. Аравинд повертелся по холлам, исчез, а потом снова материализовался с красивой и немного полной европейской женщиной в полосатой юбке, просторной футболке и кепи.

— Ай доунт спик рашен! — пояснял он, тараща глаза. — Бат ши спикс!

— Здесь в отеле я одна говорю по‑русски, — сказала женщина. — Меня попросили объяснить, что господин Зуфар вынужден был срочно уехать. Он вернётся завтра. А вы живите здесь как его лучший друг и брат.

— Спасибо вам, — Герман смутился. — Только я тут не ориентируюсь…

— Ну, пойдёмте, провожу, — чуть снисходительно согласилась женщина.

Она привела Германа в просторный двухкомнатный номер с жалюзи на окнах и с большим вентилятором под потолком. Вдоль стен стояли кадки с огромными растениями. Мебель выглядела хлипкой — кровать на железных ножках, невысокие столики, бамбуковые этажерки, фанерные шкафчики.

— А этот Аравинд, он кто? — спросил Герман у своей провожатой.

— Менеджер. Не думала, что у господина Зуфара есть русские друзья.

— Потому что он сам русский. Вернее, татарин.

Герман спохватился, что сболтнул лишнее.

— Не волнуйтесь, тут некому продать вашу страшную тайну. Я Даша.

Женщина, улыбаясь, как‑то игриво протянула руку. Кепи она носила, надвинув на глаза, и потому смотрела как бы свысока. Герман не понял: он должен поцеловать Даше руку или просто пожать? Он неловко пожал.

— Я не знаю, что надо делать, как мне себя вести, как у вас тут вообще всё устроено, — виновато произнёс он. — Я и за границей‑то никогда не был, только в Афганистане. Но там нам всем прививали дурные манеры.

Даша негромко засмеялась.

— Какая‑то остаточная воспитанность у вас, видимо, всё же сохранилась.

— Понадеюсь, что её хватит. Меня зовут Герман.

— Очень приятно. Значит, мы соотечественники… Я с Москвы. А вы?

— Я из Батуева.

Даша приподняла кепи за козырёк, весело глядя на Германа.

— Как тесен мир в деревне Падхбатти, — сказала она.

* * *

Если бы Шамс знал, что будет дальше, то предпочёл бы погибнуть. Но он не знал и потому той ночью поднял руки и стал выкрикивать калему:

— Ла илях илля миах ва Мухаммед расул аллах!..

Его взяли на дороге басмачи кишлака Ачинд — вроде бы мирного и «советского». Пленника сунули в колодец — зиндан, который сверху был закрыт дощатым помостом. На помосте сушили кизяк — топливо для тандури, лепёшки из овечьего навоза пополам с рубленым сеном. Шамс слышал, как по дороге через кишлак двигалась воинская колонна из Шуррама.

А потом басмачи Ачинда продали его пакистанскому курбашу сердару Иззатулле; сердар привязал руки невольника к палке, а палку — к шее, и в караване угнал Шамса за хребты в Пакистан. Много позже Шамс узнал, что должен быть благодарен Иззатулле: после бунта советских военнопленных в крепости Бадабер моджахеды не брали «шурави» в плен. Шамс надеялся в Пакистане как‑нибудь попасть в американскую военную миссию или в лагерь Красного Креста. Ничего такого сердар ему не позволил сделать.

В Пакистане, в каком‑то селении округа Мохманд, это в Зоне племён, Шамса заставили принять ислам и дали имя Зуфар; тяжёлыми ножницами для стрижки овец, прокалёнными на костерке, мулла совершил обрезание. Когда брат Зуфар оправился, сердар Иззатулла штыком ещё укоротил ему указательные пальцы, которыми нажимают на курок, потому что доверия новообращённому не было. Эти страшные события Шамс заставил себя забыть, иначе сошёл бы с ума. Каким‑то чудом он избежал газовой гангрены. После всех процедур он стал полностью подготовленным для работы невольником, и сердар снова продал его куда‑то в кишлаки Белуджистана.

Шамс был имуществом уммы, джамаата, — рабом общины, и с такими же рабами он трудился в горах: расчищал от камней тропы и поля, таскал воду и копал арыки, месил глину, выкладывал ограды. Так продолжалось три года. Рабы жили в саманных хижинах, носили лохмотья, жрали жмых и баранью требуху, трахали друг друга и жевали какую‑то смолу с наркотой, чтобы ничего не понимать. Шамс старался удержаться от превращения в скотину, однако было ясно, что скотство — дело времени, и не более.