Тайный год - Михаил Гиголашвили

Но нет, миновало: покружило, посверкало, отпустило.

Остался покойный батюшка Василий, велевший идти к Бомелию и всё узнать. А что узнавать – не сказал. Но раз велено – надо идти. Не человеком, а духом отца приказано, а этого ослушаться никак нельзя!

Допив урду, взбодрившись, кое-как тихо одевшись, выбрался по чёрной лестнице во двор. Привычно цепко огляделся, нахлобучил шапку, выпростал по-мужицки бороду и незаметно, скорой рысцой, пробрался к дому Бомелия.

Стучал посохом. Рукой. Ногой. Наконец вылез оливковый слуга и руками показал, что хозяина нет.

– Да где же старого колдуна носит нелёгкая? Как ни придёшь – его нет! Куда он таскается? – озлился, отпихивая слугу и вваливаясь внутрь.

Лежанка, где раньше был распростёрт Шлосер, пуста. Врачебная рухлядь на столе белой тряпицей прикрыта. Гарью и травами пованивает.

– Немец где?

Слуга показал козу вниз пальцами – нету, ушёл.

– О, чудо! Безногие ходить стали? – пробурчал, протискиваясь в горницу.

Разномастные столы завалены картами и мелким скарбом. В шкафах – банки, горелки, книги, свитки. По углам – тигли, колбы, кочерги, щипцы, треноги, цепи.

Сколько с Бомелием тут переговорено! Обычно старый хитрец тёр травы, шлифовал камни или толок в ступке какую-нибудь свою аква-тофану, рассказывая про философский камень: если найти его, то можно летать и секреты вечной жизни знать. Бомелий был уверен, что ртуть – панацея от всех болезней и ядов: ртуть всего на одну единицу отличается от золота, её ничего не стоит в золото перегнать, надо только знать, как части совместить. Из ртути, серы и соли сотворён праотец Адам, а вовсе не из праха, как писано в Книге Бытия. И золото можно добывать пудами из солнечного света, надо только построить солнцеловку из каратных алмазов, каждый не менее грецкого ореха…

Хотел уже идти назад, но вдруг что-то насторожило его – это был не звук, не стук, не звяк, не скрип, а некое веяние от скромной дверцы в кладовку, где на широких полках хранились травы, настои, порошки, смеси, корни, яды в склянках с притёртыми крышками.

На цыпочках, в два больших шага, подскочил к дверце, трепетно приник ухом.

Там что-то живое! Чьё-то стучащее, торопкое, хромое, беглое дыхание!

Глубоко вздохнув, смирив истошное биение сердца, резвым ножным толчком распахнул дверь.

Возле шкапа стоят близко друг от друга и испуганно, настороженно смотрят на него Бомелий в шлафроке и жена Анюша. Царица Анна!

«Как? Что? Куда? Каким макаром? Что ей, стерве, тут надо?»

– Ты чего тут? – побелевшими губами спросил, делая к ним пару шагов и продолжая сбивчиво думать, что тут такое: любовь, свиданье, похоть? Но зачем Анюше такой жалкий хомячишко – ни кожи, ни рожи? Мало ли стрельцов, если что? Но если даже она сдурить вздумает, то Бомелий на такое не пойдёт! Он по бабам не бегач. Да и жена у него есть, хоть стара и затюкана сверх меры, на Москве взаперти сидит… Да и видел же колдун, что бывает с теми, кто на царёво зарится и под его опалу попадает? Сам же для них яды готовил! Измена? Заговор? Что тут такое?

– Государь… Я… Мы… – начала жена, пряча что-то за спиной.

На пороге тесной кладовки возник курчавый слуга, что-то залопотал, сделал угрожающий шаг.

Этого хватило, чтобы взбесить до миговой яркой ярости: перехватив посох, рукоятью прицельно ударил слугу под кадык так ловко и сильно, что тот схватился за горло, сделал пару шагов в попятную из кладовки и рухнул на пол. С разворота огрел Бомелия посохом по плечу, по черепу в розовых пятнах, ещё и ещё, целясь в висок или глаз. Старик завизжал, отбиваясь руками.

Анюша повисла на локте:

– Государь! Государь! Не надо!

– Отравить меня вздумали, сговорники? Что за козни? Измена? Что тут есть меж вас? – Отшвырнул жену, чтобы добить упавшего Бомелия, а потом заняться ею, но Анюша запричитала, выхватив из-за спины стопку белья и потрясая ею у него перед носом:

– Это я, я пришла спросить у него, что делать. Вот! Вот! Гляди!

Это удивило, остановило:

– Какого шута? Пелёнки?

Царица поспешила заскочить в зазор мужней ярости:

– Взгляни – тут, всюду, на детском белье – мелкие проторочи, дырки! Вот, вот и вот! Дыры! Проторочи! Я нашла, испугалась – кто-то сглазил, колдунствует! Или ворожба, приворот! Спросить прибежала совета к Бомелию… Боюсь!

Отбросил посох, схватил бельё – да, мелкие круглые сквозные прорехи, будто от пуль… Но откуда?.

– Ко мне почто не пришла? Муж я тебе или скот луговой? – не нашёлся ответить лучшего, отпихнул ногой Бомелия, плюхнулся на лавку и стал разглядывать то одним, то другим глазом распашонки бедной дочери Евдоксии. Дырки круглы и ровны, с мелкую монету, на каждой рубашонке – дырка там, где до́лжно быть сердцу! О Господи! Нечистые знамения не устают появляться!

– Ты, гадина, что думаешь? Что это?

Бомелий, отползя в угол, с тихими стонами обиженно оглядывая ранку на руке и обтирая колпаком кровоточащую макушку, убитым голосом ответил, что надо срочно всякую бабу, кто к этому белью прикасаем был – «стири́л, пари́л, глади́л, склади́л», – допросить, не то эта неведомая хекса[144] и дальше гадить будет – тут явный сглаз и порча.

Подозрительно зыркнув на Бомелия, приказал вполголоса жене:

– Отправляйся к себе и с половины – ни ногой! Кто у тебя к белью причастен?

Анюша всплеснула руками:

– Да кто? Девки две. Да княгиня Марья Борисовна… Я сама недавно складывала в рундуки – всё было без проторочей. Или мыши проели?

Ещё раз рассмотрел ткань. Дырки ровные, круглые, словно искусный золотоделец бил, – какие уж мыши! Господи, за что? Кому надо несчастную дочь убивать, и так обезножена и обездвижена? За что малютке муки сии? Грехи отцов да не падут на молодую поросль!

Дождавшись, пока Анюша прошмыгнула мимо, взял бельё под мышку, подобрал посох и, погрозив Бомелию: «Смотри, Елисейка, доиграешься до костра! Из дому чтобы ни ногой!» – вышел из кладовки, а во дворе окликнул двух стрельцов и велел следить за домом: лекаря-немчина не выпускать, если кто к нему придёт – взять под микитки и приволочь немедля в царскую келью.

Возвращаясь к себе, в волнении думал: недаром батюшка Василий во сне к Бомелию послал! Нет, тут явно вражий умысел, чья-то злая воля! Надо вызнать до конца! Эх, жаль, нет Григорья Лукьяныча, милёнка Малюты! Тот такие загады раскусывал одним махом, быстро, споро, в срок!

Пока шёл, тяготился душой: на одёже такие дыры – это плохо, это ворожба, сглаз, порча, призор! Как бака Ака учила? Всё, что на человека надето, – важно! Одёжу беречь пуще зеницы ока, ибо через прорехи и дыры беси в тело пробираются, посему славяне по пять шуб на себя пялят, желая бесям дорогу затруднить.