Ода радости - Валерия Ефимовна Пустовая

на неведомый, но куда более достоверный, чем сейчашние прихоти, «черный день», несущий то самое «лишь бы не», в грозном свете которого всякое счастье – отчасти.

Одновременно с блаженно тянучими, как сытые потягушки в утро, когда не вставать, мыслями о том, чем я сейчас пополню свою виртуальную корзину, в голове крутятся самые страшные уравнения, в которых из дома, приятно забитого свежими, красочными, неудержимо развивающими, шикарно изданными и волшебно оформленными книгами, вычитаются то я, то муж, то ребенок. И рождается из глубины души косвенная молитва о милости: пусть эти книги ему пригодятся, пусть я буду ему их читать, а муж запоздало признавать рачительность моего выбора. «Не отнимай» – вот что хочется мысленно послать в небо, когда привалило. И в минуты высшего довольства, когда я распакую и рассую по полкам энциклопедии всего, кроме космоса и грибов, и стихи про собачек и природу, и Гриммов в шести изданиях – одно пришлось вернуть, потому что оттуда зачем-то изъяли стишок про человечка Тимпе-те, – и Андерсена в трех, и русалочку Ломаева и Архиповой, и русские сказки Кочергина, Васнецова и Мавриной, и машинки вокруг и поперек, внутри и снаружи, старинные и гигантские, и Линдгрен сказочную и про горластых детей из местечек с незапоминаемыми шведскими названиями, я чувствую такое упоительное довольство наполненностью моих закромов, что резко вспоминаю евангельскую притчу о хозяине, разломавшем старые житницы и забившем новые доверху, а потом сказавшем себе: теперь, душа моя, будь покойна, ешь, пей, веселись, не зная, что в ту же ночь душу его исхитит распорядитель небесных житниц, которые не ломают, потому что нет предела их вместительности и полноте.

В канун Рождества я совершаю волшебное путешествие на трамвайчике от Павелецкого вокзала в глубину двориков московского центра, где не найти приличного продуктового, зато на любой крыше изрядно подтеков льда, мраморных от толщины. Я еду сдавать в центральный офис «Лабиринта» дорогущих братьев Гримм, напечатанных в обидном сокращении. Офис оказывается тесным подвальчиком в арочке, к нему через безлюдные колдобины меня приводит другой безумец – мальчик, явившийся в праздники за заказом, и по пути наши навигаторы друг за другом оглашают одни и те же повороты одинаковыми машинными голосами. Потом я дней десять обрываю телефон магазина с требованием скорее вернуть мне баллы на счет, потому что чешется уже нажать на оформление нового заказа.

Я хвалю себя, когда после дня горячечных метаний решаю все же отказаться от заказанного у букиниста отдельного издания «Мороженого» Маршака: сличив, выясняю, что вариант текста в современном частичном репринте звучнее, да и упущены в нем всего две из иллюстраций Лебедева – самые стрёмные, где толстяк, наевшийся холодного, устрашающе превращается из живого существа в сугроб.

Зато неоднократно поздравляю себя с тем, что купила старенький и мягонький «Хороший день» Маршака в иллюстрациях Тризны: Самсон – выражусь на жаргоне онлайн-книголюбов – влюбился в развороты старомосковских шоссе и метро. А переиздания книг-картинок шестидесятых о машинках и кораблях Ленинграда в исполнении Виктора Бундина я назначаю своими любимыми виммельбухами.

Да и по правде, почти ни о чем из купленного не жалею. Особенно когда вдруг получаю несоразмерно слабую и все же чувствительную для моего виноватого плеча отдачу.

Вот в январе ребенок впервые сам потянулся и раскрыл тоненькую книжку простейших сказок с пошаговыми иллюстрациями Васнецова и даже рассказал папе «Колобка» в одно слово: «Ам!»

Вот муж, мельком глянув на иллюстрации в книжке, которую я спешно листаю и ультракратко пересказываю, боясь задержаться хоть на одной строке, чтобы Самс не заскучал, выражает респект: «О, хардкорная Маша и медведь!» – и я, изголодавшись по вниманию к своим подпольным триумфам, бросаю как бы между прочим: «Конечно, это ведь Устинов».

Однако «Гуси-лебеди» в пейзажах Устинова Самсон листать не дает: каждый раз зависает на развороте-панораме, демонстрирующей вид на деревню и лес с высоты полета гусей, уносящих братика от сестрицы, и тычет пальцем за темную кромку леса, где возле стогов заготовленного сена ему неизменно чудится прилагающийся в других книгах к сену трактор. Так что теперь я, желая завлечь его к сказочной картинке без машин, располагаю этот невидимый трактор в любой сказке по своему усмотрению.

Зато самое светлое воспоминание: как я впервые убаюкала малыша под чтение «Конька-горбунка» – что он уснул, как водится, с сисей в зубах, для поэтичности картины упоминать не будем, – отрастило ехидную тень: еще почитывая выразительно, я обратила внимание, что иллюстрации, против отзывов покупателей, скудноваты, и бросилась гуглить правила возврата, а также видео, в которых сравниваются от трех до дюжины иллюстраторов Ершова. В итоге между Кочергиным, о котором стонут восторженно: «классика!» и современным Егуновым, про которого все пишут «волшебно», но кое-кто и «кич», я выбираю последнего, просто потому что он нарисовал на каждом развороте, а для меня, как мамы малыша, это пока главный ориентир на библиографических развилках.

Мое «гнусное возбуждение», как говорится в «Гарри Поттере» о злодейке Беллатрисе, идет об руку с самой возвышенной радостью. Я готовлю себе того, с кем уже сейчас мне хочется обсудить все, что меня волнует, так что, когда я кручу на Ютубе советскую экранизацию оперы «Евгений Онегин», вдруг ловлю себя на том, что азартно делюсь с Самсоном: «Смотри, сейчас дядя пойдет ей в любви признаваться, а она ему скажет: иди в пень. Он скажет: я тебя люблю, а она скажет – на фиг. Но вежливо, в стихах. А он ей: а че ты меня не любишь, смотри какой я красивый, жабо надел?»

Теперь я спокойно прохожу мимо стенда с новинками-романами по четыреста страниц за четыреста пятьдесят рублей, потому что знаю, что потом скачаю вполцены электронку. Зато в книгу для детей вцеплюсь как в настоящий дефицит. В культуре для взрослых перепроизводство и конец бумаги. В детском книгоиздании – листы ожиданий из книг за тысячу-полторы и сетования потребителей, что вот этот хит размером больше листа А4, на который в доме все равно нет места, нам опять не достать.

О чем это говорит? О том ли, что читающая страна, как волшебная, остается в детстве? Или о том, что мы растим новое бумажное поколение, которое будет зависать по форумам и видеохостингам, но знать, как наши мамы, что книга все же лучший – и дорогой – подарок? Или о том, что вопросы развития личности захватывают до глубины души, когда речь о душе чьей угодно, только не твоей?

Как кому, а мне моя история говорит о другом. О том, что страсти, жажде, тревоге, страху и ревности все равно, за