Странница. Ранние всходы. Рождение дня. Закуток - Сидони-Габриель Колетт

друзья ушли, сад мне показался усталым. Возможно, цветы реагируют на звуки голосов. А они у меня столь же непривычны к приемам, как и я сама.

После ухода гостей кошки выползают из своих убежищ, зевают, потягиваются, как если бы их вытащили из дорожной корзины, обнюхивают следы чужаков. Сонный кот стекает с шелковицы подобно лиане. Его восхитительная подруга выставляет на вновь ей возвращенной террасе свой живот, где в облаке голубоватой шерсти торчит всего один розовый сосок, потому что в этом сезоне она кормила только одного котенка. Уход посетителей ничего не меняет в повадках брабантской суки, которая за мной наблюдает, наблюдает не переставая, которая никогда не переставала за мной наблюдать и только со смертью перестанет одаривать меня вниманием всех отпущенных ей мгновений. Только одна смерть может положить конец драме ее жизни: жить со мной или без меня. Она основательно стареет, она тоже…

Вокруг этих трех власть имущих представителей животного царства зверушки второй ступени занимают места, определяемые скорее зоологическими, нежели человеческими законами: плоские кошки из близлежащих ферм, собаки моей сторожихи в белом маскарадном наряде после принятия пылевой ванны… «Летом, — говорит Вьяль, — здесь все собаки ходят напудренные».

Моя «компания» разошлась, когда ласточки уже принялись пить, припадая к мойке, и ловить поденок. Разогретый лучами солнца, которое сейчас садится поздно, послеполуденный воздух утратил свой свежий вкус, и наступила сильная жара. Однако солнцу трудно меня обмануть: я клонюсь к закату вместе с самим днем. И к концу каждого дня кошка, оплетая «восьмеркой» мои лодыжки, приглашает меня праздновать приближение ночи. Эта кошка в моей жизни третья, если считать только тех, которые отличались незаурядным характером, выделяясь среди всех остальных котов и кошек.

Устану ли я когда-нибудь восхищаться животными? Вот эта кошка просто исключительна как незаменимый друг, как безупречный возлюбленный. Откуда только берется та любовь, которую я встречаю с ее стороны? Она сама научилась соразмерять свой шаг с моим, так что соединяющая теперь нас друг с другом невидимая связь как бы подсказывает мысль об ошейнике и поводке. У нее было то и другое, и носила она их с таким видом, как если бы вздыхала: «Наконец-то!» От малейшей озабоченности ее малюсенькое, стянутое в кулачок, бесплотное личико с каемкой голубого дождя вокруг чистого золота глаз сразу вдруг стареет и кажется более бледным. У нее есть и превосходные любовники, и стыдливость, и отвращение к навязчивым контактам. Она больше не будет появляться в моем рассказе. Скажу лишь, что она состоит еще из молчания, верности, душевных порывов, из лазурной тени на голубой бумаге, которая впитывает в себя все, что я пишу, из безмолвного хода смоченных серебром лапок…

Потом, после нее, далеко позади нее, в моей иерархии следует кот, ее великолепный супруг, весь погруженный в сон от собственной красоты, от своего могущества и застенчивый, как все силачи. За ними идут те, кто летает, ползает, скрежещет: живущий в винограднике еж, бесчисленные ящерицы, которых кусают ужи, ночная жаба, которая, когда ее подберешь на ладонь и поднимешь к фонарю, роняет в траву два хрустальных крика, спрятавшийся под водорослью краб, голубая тригла с крыльями стрижа, взлетающая с волны… Если же она падает на песок, лишенная чувств и вся покрытая мелкими камешками, я ее подбираю, погружаю в воду и плыву рядом, поддерживая ей голову… Однако теперь я уже больше не люблю писать портреты и истории животных. Зияющая пропасть между ними и человеком по-прежнему велика, и заполнить ее не под силу даже столетиям. Я кончу тем, что и своих собственных животных тоже стану прятать ото всех, за исключением нескольких друзей, которых они выберут сами. Я покажу котов Филиппу Вертело, кошачью мощь — Вьялю, который влюблен в кошку и который вместе с Альфредом Савуаром утверждает, что я могу вызвать появление кота в таком месте, где котов не бывает… Нельзя одновременно любить и животных, и людей. День ото дня я становлюсь все более подозрительной для себе подобных. Однако если бы они были подобными мне, то я у них подозрения бы не вызывала…

«Когда я захожу в комнату, где ты одна со своими животными, — говорил мой второй муж, — у меня появляется такое ощущение, что я веду себя бестактно. В один прекрасный день ты удалишься в джунгли…» Не желая размышлять о том, какая за подобным пророчеством могла прятаться лукавая — или же нетерпеливая— подсказка, не переставая ласкать взором предлагаемую им любезную картину моего будущего, я останавливаюсь на этом, чтобы припомнить глубокую, логичную подозрительность слишком очеловеченного человека. Я останавливаюсь на нем как на приговоре, написанном пальцем человека на лбу, на котором, если отвести в сторону покрывающую его листву волос, человеческое обоняние, возможно, различает запах берлоги, заячьей крови, беличьего живота, молока суки… Человек, остающийся рядом с человеком, имеет основания отпрянуть от существа, выбирающего зверя и улыбающегося от сознания своей страшной невинности. «Твоя чудовищная простота… Твоя полная мрака кротость…» Сколько справедливых слов. С человеческой точки зрения чудовищность начинается как раз со сговора с животным. Разве не называл Марсель Швоб «чудовищами-садистами» старых, иссохшихся заклинателей с сидящими на них птицами, которых можно было видеть в Тюильри? К тому же если бы был только сговор… А то ведь есть еще и предпочтение. Об этом я умолчу. Я останавливаюсь также на пороге арен и зверинцев. Дело в том, что коль скоро я не вижу ничего предосудительного в том, чтобы вкладывать в руки публики, в напечатанном виде, искаженные куски моей внутренней жизни, то, значит, от меня могут потребовать еще и того, чтобы я в тот же мешок уложила плотно спресованными все тайны, касающиеся предпочтения, оказываемого зверям, и — это тоже вопрос особого расположения — ребенку, которому я дала жизнь. До чего же она очаровательна, когда вот так сосредоточенно и ласково гладит шероховатую голову большущей жабы… Тсс! Однажды я допустила такую оплошность: вывела на первом плане романа героиню в возрасте четырнадцати — пятнадцати лет… Пусть меня простят: тогда я себе не представляла, что это такое.

«Ты удалишься в джунгли…» Ладно. Только не нужно слишком медлить. Не нужно дожидаться, пока я обнаружу в кривой моих связей, моих взаимоотношений с животным первые колебания. Воля к обольщению, а это значит к господству, различные способы натянуть струну пожелания или приказа и пустить ее в цель — пока что они представляются мне гибкими, но только долго ли так будет продолжаться?

Совсем недавно в зверинце одна бедная львица, очень красивая, выделила меня