Дар берегини - Елизавета Дворецкая

Уцелевшие малинские большаки собрались в обчину – решать, что делать дальше. Переглядывались с изумлением и страхом: как мало их пришло, и ждать больше некого! Ни Боголюба, ни Замысла и Нехворобы, ни других, уехавших в Киев с посольствами или ушедших к Рупине с войском. Никто не вернется! Иные мужи, впервые вдруг оказавшиеся старшими в роду, храбрились, но лица их поневоле выражали растерянность. Взгляды искали того, кто все разъяснит, даст совет, укажет путь, прикажет, наконец, но находили пустоту. Княжеское место во главе стола было пусто, рядом с ним сидела Горянь, в белой «печальной сряде», надетой по сыну. Черты ее сухого лица от горя заострились, углы рта опустились еще ниже, горбатый нос как никогда напоминал клюв, и она казалась птицей-посланницей из Нави, пришедшей, чтобы забрать оставшихся.

– В Искоростень, к Житимиру ехать надо, – заговорил Хвалимир, видя, что никто из старцев высказаться не жаждет. Он один из немногих сохранил столько присутствия духа, чтобы думать о дальнейшем. – У нас ни князя, ни войска нет, а там есть князь, над всеми древлянами старший. Может, к нему еще люди подтянутся, соберем снова войско…

– А много ль, сынок, вас с того поля ушло? – слабым голосом спросил старый Требовид.

Из его семьи на рать отправились двое, не вернулся ни один. И Хвалимир не мог сказать, кто погиб, кто в полоне.

– Половина… ушла, – будто сам себя стараясь убедить, ответил Хвалимир. – По лесам рассеялись… В чащу ушли, а русы туда не сунутся. Они по дороге идут…

– По дороге идут? – зашумели кругом. – Куда идут-то? Сюда?

– Ну а куда же им? – беспокойно заговорил Домослав, еще один сын Горяни, сделавшийся вдруг старшим. – Сюда… Дорога от Рупины сюда ведет. Как дань собирают, так и пойдут… только скорее еще. Всех нас вразор разорят. Боги!

Было ясно, что, разбив древлянское войско и уничтожив воеводу, русы пойдут по городам, чтобы покорить их, оставшихся без управления и защиты, взять дань или вовсе разорить. Каждый вздрогнул, вообразив блещущие шлемами и копьями отряды уже здесь, у подножия мыса. А защита – лишь тын да идолы-чуры у ворот.

– Уходить надо, – настаивал Хвалимир. – К Искоростеню больше людей соберется, там князь – боги помогут, отобьемся.

– А коли нет?

Хвалимир бросил мрачный взгляд на спросившего:

– Тогда все сырую землю пойдем! Или киянам в полон. Заберут в холопы нас всех, жен и детей, за моря продадут, и кончится род деревский! Так что надо отбиться, отец!

– А нам-то что делать? Ты с ратниками к Житимиру пойдешь, а нам куда?

– В лес уходите.

– С бабами, с чадами, со скотиной – в лес? Зима на дворе!

– Да у нас и лошадей нет! И наша лошадь, и Комшина, и шуря моего – все ратникам отдали, а теперь они где? У русов?

– Истинно, Бажата! На себе чад и пожитки повезешь!

– Ну, ждите, пока русы за вами придут, – с досадой ответил Хвалимир. – Эти вас и довезут, и обогреют.

– Пропадать нам, скажешь? А сам бежать?

– Я не прятаться бегу, а биться! Но не вдесятером же русь встречать! Идемте все со мной в Искоростень. Житимир нас примет.

Люди негромко переговаривались, прикидывая, возможное ли дело. До Искоростеня пешего пути было не менее двух дней – одолеть ли его зимой, с женщинами, детьми, скотиной!

– А ты что скажешь, мать? – обратился Бажата к Горяни. Мать семейства, она без Боголюба отчасти унаследовала его властные права.

– Никуда я из дому не пойду! – объявила Горянь; голос ее, сухой и бесстрастный, был, однако, тверд, как кость. – Здесь очаг мой, могилы дедов моих, здесь мне место. И дом мой с места не тронется, пока я жива.

– Да опомнись, мать! – воскликнул Хвалимир, видя по лицам, что эта короткая речь сразу переменила настроение маличей. – Князя у нас нет больше! Куда…

– У нас есть князь! – перебила его Горянь, повысив голос. – Отец твой, Боголюб! Ты уж забыл его, нечистик! Или тебя в лесу под кустом подобрали?

– Отец в полоне, – пристыженный Хвалимир опустил голову. – Да и жив ли – кто ведает?

– Коли он в полоне, то и нам всем там место, – твердо продолжала старуха. – А коли в сырой земле – и мы за ним пойдем. Таков путь рода нашего, и мы дедов не посрамим, от отца живого не отречемся!

Никто ей не возражал. Слишком прочна была привычка следовать за старшим в роду. Пойди Боголюб у них на глазах в огонь – все пошли бы за ним, уверенные, что он лучше знает путь, куда бы тот ни вел, пусть даже на тот свет.

– Где отец и князь наш, там и нам быть! – закончила Горянь, словно запечатывая спор. – С ним нас боги выведут, а без него все одно сгинем. И лучше нам у очага своего, у своих чуров умереть, чем на дороге, в чужом углу сдохнуть, будто волки.

С тем и разошлись. Наутро Хвалимир уехал в Искоростень, уводя с собой десяток ратников. Прочие остались, покорившись воле княгини и судьбе.

⁂

Ждать пришлось недолго. Всего через день после отъезда Хвалимира перед малинским мысом появились русы. Их было так много, что, даже возьмись за оружие все рожденные в Малине мужчины, сопротивление было бы безнадежно. По дороге от Рупины пришло все киевское войско – и варяжские дружины, и полянские ратники. Возглавлял их сам молодой князь Ингер со своими боярами.

Княжеская холмоградская дружина под началом Ивора, в полном боевом снаряжении важно сидящего на коне, со стягом, знаменосцем и трубачом первой прошла по улице веси, направляясь к городцу. Ворота были притворены, но не заперты и легко поддались. Внутри стояла тишина, и холмоградские гриди, вошедшие с опаской, под щитами и с оружием наготове, вскоре уже озирались с изумлением. Никто не бежал им навстречу с топором, не кричал, не вопил, не метался. Ни голоса, ни движения, ни дымка. Поначалу кияне решили, что поселение пусто, покинуто сбежавшими жителями, как те веси, которые встречались им по пути от Рупины.

Но нет. Люди здесь были. Перед дверями каждой избы, под навесом крыльца, сидели старики, старухи, женщины – все молчаливые и одетые в белые «скорбные» сряды. Головы были опущены, и лишь изредка кто-то, не сдержавшись, бросал беглый взгляд на чужаков. Те тоже были осторожны: казалось, они прибыли в Навь и видят здесь сплошь мертвецов – белых, недвижных, безгласных. Кияне ждали наткнуться на сопротивление, на стрельбу из-за тына, и их поразила тишина, словно говорившая, что они опоздали и биться здесь уже не с кем.

Люди нашлись и в избах – дети и прочий молодняк. Все так же жались по углам и молчали, стараясь не глядеть на пришельцев, словно уже смирились со своей гибелью и просто ждут.

Но если малинцы удивили киян, то у киян тоже нашлось, чем их удивить.

Горянь сидела у своей печи – белая, неподвижная, с застывшим бледным лицом. Высоко навитая намитка, вышитый передник поверх белого вершника, сложенные руки придавали ей особенное сходство с идолом, наряженным ради праздничного дня. Но если идол, одетый в человеческую одежду, оживает, то Горянь своей срядой показывала, что числит себя в мире мертвых. Большой погребальный плат, накинутый на голову поверх намитки, окружал ее и отгораживал от мира, как особый дом из белого сукна.