Эйнштейн - Максим Чертанов

В 1940–1941 годах Германия разрабатывала несколько вариантов решения «еврейского вопроса»: предлагала СССР принять всех евреев рейха (Переселенческое управление при Совете народных комиссаров отвергло эту идею), пытались переселить евреев на Мадагаскар или создать еврейскую резервацию в своей части Польши. Все эти проекты не были реализованы. А к Эйнштейну явился «австрийский Дрейфус» фотограф Халсман, за которого он хлопотал в 1928-м; в США Халсман перебрался сам, но теперь ему нужна была работа. Он сделал несколько снимков Эйнштейна, выгодно продал их и стал модным фотографом в Нью-Йорке, как когда-то в Париже.

В августе Эйнштейн вернулся в Принстон, и там к нему обратились за помощью из ФБР: что он может сказать о датском физике Петере Дебье, подозреваемом в шпионаже? По этой истории видно, что Эйнштейн не за всех заступался огульно; он сказал, что ему известны контакты Дебье с Герингом, это скорее всего невинно, но в целом он за Дебье ручаться не может, да еще и предупредил: «Если мотивы этого человека дурны, то он чрезвычайно опасен». Историки в 2006 году доказали, что Дебье таки был нацистским шпионом (хотя есть версии, что он был шпионом дружественным — британским).

В том же месяце в Принстон приехал работать Вольфганг Паули, тот, что издевательски критиковал всех, не исключая Эйнштейна; сейчас он с Гейзенбергом (оставшимся в Германии) пытался «проквантовать», то есть описать в квантовых терминах, электромагнитное поле. Пайс: «Паули, хорошо знакомый с работами по единой теории поля и одно время активно работавший в этой области, был чем-то вроде Мефистофеля при Фаусте-Эйнштейне. Он любил повторять, что не человеку объединять то, что разделил Господь». Паули: «До последнего вздоха Эйнштейн требовал от нас синтеза». А ведь был поблизости еще Джон Уилер (1911–2008), преподаватель Принстонского университета, знакомый Эйнштейна с 1933 года и его единственный настоящий наследник, единственный физик, кто также хотел создать единую теорию поля, геометризировав всё, — но, как ни странно, с Уилером Эйнштейн, несмотря на приятельские отношения и частое общение, никогда вместе по-настоящему не работал. Его ассистенты становились все моложе и моложе: видимо, он специально брал таких, у кого еще не было никаких предвзятых идей и кто не слишком претендовал на самостоятельность.

Для конференции о науке, философии и религии, которая состоялась 9–11 сентября в Нью-Йорке, Эйнштейн написал доклад, который всех запутал: «В течение прошлого и частично предыдущего столетия было принято считать, что между знанием и верой существует непреодолимое противоречие. Среди образованных людей превалировало мнение, что вера должна во все большей степени заменяться знанием, что вера, не основанная на знании, — это предрассудок… для любого достаточно здравомыслящего человека ясно, насколько односторонней является такая формулировка. Верно, что убеждения лучше всего подкреплять опытом и ясным осмыслением… Слабость этой позиции, однако, в том, что убеждения… нельзя найти исключительно только на твердой научной почве. Научный метод может научить нас только, как факты связаны друг с другом. Но в то же время ясно, что знание того, что есть, не открывает дверь к открытию того, что должно быть…

Объективное знание предоставляет нам мощные средства для достижения конкретных целей, но конечная цель сама по себе и средства ее достижения должны прийти из другого источника… Знание правды как таковой — это замечательно, но этого слишком мало для того, чтобы служить путеводителем, так как оно не может доказать обоснованность и ценность этого стремления к знанию истины. Следовательно… разум сам по себе не может разъяснить смысл главных целей. Выявить эти цели и сделать их основой эмоциональной жизни индивидуума — именно в этом, как мне представляется, состоит наиболее важная функция религии…

Религиозно просвещенный человек представляется для меня человеком, который в максимально возможной для него степени освободил себя от пут эгоистических желаний и поглощен мыслями, чувствами и стремлениями, которых он придерживается ввиду их сверхличностного характера. Мне кажется, что важна сила сверхличностного содержания и глубина убеждения в его всемогущей значимости безотносительно от того, делалась ли попытка объединить это с божественным Существом, ибо в противном случае нельзя было бы считать Будду или Спинозу религиозными личностями. Соответственно, религиозная личность блаженна в том смысле, что у нее нет сомнений в значимости и величии этих сверхличностных объектов и целей, которые не могут быть рационально обоснованы, но в этом и не нуждаются… Если религию и науку постигать в соответствии с этими определениями, конфликт между ними невозможен… В борьбе за этическое добро проповедники религии должны иметь мужество отказаться от доктрины Бога как личности, отказаться от этого источника страха и надежды, который в прошлом дал такую всеобъемлющую власть в руки служителей церкви. Они должны будут посвятить себя тем силам, которые способны культивировать Божественность, Истину и Красоту в самом человечестве».

Такой божественностью, видимо, во всем мире обладал один Эйнштейн (да еще Спиноза), так что ни атеисты, ни верующие его не поняли; пошел слух, что священник-иезуит сумел обратить его в свою веру. Правда, как раз в этот период он заступался за абсолютного атеиста Бертрана Рассела, приехавшего работать в Калифорнийский технологический институт и подвергшегося атаке со стороны священников, депутатов и домохозяек. В итоге Расселу судебным запретом, несмотря на яростное заступничество Эйнштейна и других ученых, не разрешили преподавать в Нью-Йорке.

В сентябре 1940 года Германия заключила с Японией и Италией Тройственный пакт, а в декабре — другое любопытное соглашение: представители «арийской физики» должны были принять современную физику и прекратить нападки на нее. Сошлись на следующем: СТО является неотъемлемой частью физики, однако требует проверки; про ОТО — молчок; квантовая механика — единственная возможность описания микромира, однако требуется более глубокое понимание эффектов, нежели вероятность. Под последним Эйнштейн бы подписался.

Той осенью Эйнштейн, Марго и Дюкас наконец стали считаться американскими гражданами (глава семьи сохранил и швейцарское подданство) и 5 ноября уже голосовали за Рузвельта на президентских выборах (противником был Л. Уилки от республиканцев). У детей его дела были — хуже некуда. У Ганса и Фриды в 1940-м и 1941-м рождались мальчики, но сразу умирали. Эдуарда подвергли инсулиновой терапии: специально вызывали кому, метод очень опасный, хотя иногда действовал. Ему он не помог. Оставшись без Майи и брата, Эдуард все глубже уходил в себя; мать, сама постоянно болевшая и, вероятно, тоже страдавшая расстройством психики (это будет видно из ее дальнейших поступков), помочь не могла. Отец, видимо, был обеспокоен — писал о болезни сына Цангеру, Бессо, — но теперь уже ничего не мог сделать, если и хотел.

В 1941 году Инфельд впервые рассказал об Эйнштейне в автобиографической книге «Поиск». Эйнштейн отнесся к ней без энтузиазма, написав автору: «Не следует делать чего-либо такого, что может разрушить хрупкий мостик доверия между людьми». Что же такого ужасного написал Инфельд? «Эйнштейн, эта совесть мира, питает глубокое отвращение ко всякому проявлению нескромности, к жестокости… Поэтому можно легко впасть в искушение и представить себе Эйнштейна слишком чувствительным человеком, содрогающимся даже при слухе о несправедливости и насилии. Но такое представление было бы неправильным. Я не знаю никого, кто бы жил так уединенно и обособленно, как он. Его огромная доброта, абсолютная порядочность, его социальные идеи, как это ни парадоксально, носят „безличный“ характер и кажутся как бы занесенными с другой планеты. Такая обособленность и освобождение от окружающего мира, вероятно, и способствовали тому, что Эйнштейн достиг наибольшей моральной высоты, на которую в состоянии подняться человек».