Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет - Елена Лаврентьева

Исполняйте обязанности свои, будьте честны и благородны с ними и этого уже достаточно, чтобы приобресть их расположение».

Провинциальное дворянство, с одной стороны, старалось подражать манерам столичных аристократов, с другой — с неприятием относилось к «столичному этикету». Прямое подтверждение этому находим в воспоминаниях Е. И. Раевской о жизни ее семьи в селе Сергиевском Рязанской губернии:

«В 20-х годах нашего века Рязанскую губернию называли степною, и мало кто там живал из тех, которые, справедливо ли или нет, считались хорошим обществом…

Тот, кто читал "Семейную хронику" Аксакова, помнит впечатление, произведенное на молодую Багрову приездом ее к свекру в степь. К счастию, хотя матушка жила в первое время в двух сплоченных избах, произведенных в хоромы, но она жила дома, у себя, хозяйкой и свободной в своих действиях. Привыкшая весь день заниматься нами, детьми, и, боясь, что деревенские знакомства помешают ей быть с нами неразлучной, притом сознавая чутьем то, чем были ее соседи, она сначала замкнулась в четырех стенах и ни к кому не поехала с визитом. Это поведение было противно всем правилам учтивости по степным понятиям. Новоприезжие обязаны были ехать знакомиться со старожилами. Матушка прослыла гордячкой, московской комильфо, что по-степному равнялось бранному слову.

Стали соседи ждать да поджидать первого визита новоприезжей, но, видя, что труд напрасен, они, конечно, из непреодолимого любопытства начали один за другим являться в село Сергиевское — знакомиться. Первые появившиеся немедленно довели до сведения остальных, что "гордячка" — вовсе не горда, напротив, очень любезная, внимательная хозяйка, к тому же — хороша собой.

Потекли к нам соседи со всех сторон. Это случилось с самого первого пребывания родных в степи. Когда же, несколько лет спустя, мы из Михайловского переселились в Сергиевское, то мы, привыкшие к постоянному обществу матери, скучали с нашими гувернантками, а матушка, хотя из вежливости того не показывала, но так же скучала среди незваных гостей, с которыми не имела ничего общего. Одни сплетни, отсутствие всякого образования и любознательности, невыносимая ею игра в карты — вот то, что она в них нашла.

А тут являлись эти соседи, часто с целой ордой детей, воспитанных по их образу и подобию, и оставались, по принятому у них обычаю, непрошеные, гостить по два, по три дня, иногда и целую неделю. Матушка пришла в отчаяние.

Домик тесный, куда поместить эту орду гостей? Одно она свято соблюдала. В нашу детскую комнату никогда с нами не помещала приезжих, боясь для нас сближения с чужими детьми, в которых просвечивала уже испорченная нравственность.

Но что делать? — на полу, в гостиной, в столовой навалят перин, а иногда для детей просто сена, покроют коврами, постелют поверх простынями, одеялами, наложат подушек, и приезжие "вповалку" на этом спят. Это их не смущало, не мешало продолжать своего гощения.

Между тем матушка с умыслом не спешила отдавать визитов. Наконец поехала утром, посидела в гостях с час и велела подавать лошадей, которых вперед запретила кучеру отпрягать.

— Как? — с удивлением воскликнули хозяева. — Вы хотите ехать? А мы думали, вы останетесь у нас ночевать. (Это за восемь верст от дома!)

— Извините, не могу.

— Ну хоть откушайте у нас!

— Извините, меня дети ждут к обеду.

Таким образом, матушка уезжала, возбудив негодование хозяев, отдавших уже приказ перерезать горло домашней птице, а может быть, и зарезать быка, чтоб угостить московскую гостью.

Мало-помалу, рассказывала матушка, отучила я соседей поселяться у меня на несколько дней и приучила к утренним визитам. Они стали бояться быть не "комильфо" и захотели хоть тем подражать столичным модам».

Итак, выделим два момента: «матушка прослыла гордячкой, московской комильфо, что по-степному равнялось бранному слову» и «они стали бояться быть не "комильфо"».

«С одной стороны, строй наших деревенских понятий не ладил с их образом мыслей, а с другой — их столичные манеры казались нам претензиями и даже надменностью, — пишет в "Записках" Д. Н. Толстой. — В свою очередь, и они, вероятно, видели в нас закоснелую деревенщину, в чем они часто и были правы».

Аристократический тон, царивший в «гостиных лучшего общества», был чужд провинциалам. Чтобы стать в провинции «своим», следовало «избегать мелочных правил этикета», «у провинциялов должно и должно по необходимости покоряться их обычаям…».

Ф. Ф. Вигель дает примечательную характеристику столичному аристократу Григорию Сергеевичу Голицыну, который был назначен пензенским губернатором: «Большая часть пензенцев были от него без памяти, и как не быть?., губернатор еще молодой, красивый, ласковый, приветливый, принадлежащий к княжескому роду, почитаемому одним из первых в России, в близком родстве со всем, что Петербург являет высокого и знатного при дворе…

Наш князь Григорий пензенский был аристократ совсем особого покроя, совершенно отличный от брата своего Феодора, который настоящей тогдашней аристократии служил образцом. Он находил, что не иначе можно блистать, как в столице и при дворе… Его ласково-вежливое обхождение не допускало же никакой короткости с теми, с кем он иметь ее не хотел. Старший же брат, напротив, охотно балагурил, врал, полагая, что со всеми может безнаказанно быть фамилиарен. Он любил угощать у себя, попить, поесть, поплясать. По-моему, он был прав; такими только манерами можно было тогда понравиться в провинции; grand genre[83] князя Феодора там бы не поняли».

Такой же вывод делает Ф. Ф. Вигель и в отношении жены князя Федора Сергеевича Голицына: «Она имела все свойства европейских аристократок прежнего времени: вместе с умом и добротою была холодна и надменна; делалась любезна только с короткими людьми. Такие женщины своим примером поддерживали лучшее общество, но в провинции они не годились».

Забавную историю рассказывает в своих воспоминаниях Е. Ю. Хвощинская:

«Однажды приехали к Р-м молодые люди, проводившие большую часть времени в Петербурге, они важничали тем, что не провинциалы, и, напоминая об этом, говорили: "chez nous à Pétersbourg"[84]. Мы, желая позабавить столичных гостей деревенскими удовольствиями, по обыкновению приказали заложить розвальни, надели свои полушубки, шапки, солдатские башлыки, подпоясались красными кушаками и, щеголяя деревенским нарядом, пригласили кавалеров нам сопутствовать. Кавалеры вышли одетые по последней моде, надеясь, может быть, пленить нас, и, вероятно, думали найти у крыльца великолепную тройку, так как у Р-х был хороший конный завод, но по их удивленным лицам можно было видеть, что розвальни на них не совсем сделали приятное впечатление, и они поневоле, с гримасой, уселись в "мужицкие сани". А мы, проказницы, шепнули кучеру, чтоб на ухабах ехал шибче! Каков был ужас наших петербургских франтиков, когда они на ухабе очутились выброшенными в снег. На этот раз мы удержались и не упали, но зато хохот был неудержимый и, вероятно, по мнению наших кавалеров, вышел из приличия: они так разгневались, что решили вернуться пешком, боясь опять выпасть из отвратительных саней, и, спотыкаясь, теряя калоши, поплелись домой… А мы, чтобы не дразнить их нашим хохотом, который не в силах были удержать, погнали лошадей и скрылись от недовольных взоров наших столичных гостей!..».