Саша Чекалин - Василий Иванович Смирнов

время подвели к дереву на площади, поставили на ящик.

На всю площадь звучал его молодой, еще не окрепший, звонкий голос:

— Нас много! Всех не перевешаете…

Когда палач в темно-коричневом мундире торопливо дрожащими руками стал распутывать петлю, Саша вдруг перестал вырываться. Вскинув голову, он громко запел:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!..

И тут произошло то, чего никак не ожидали фашисты. Песня Саши словно пробудила черневшую от множества людей площадь. Толпа снова заволновалась, зашумела… Повинуясь общему порыву, все, как один, обнажили головы. Вместе с Сашей пели уже десятки… сотни голосов…

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой вести готов…

Напрасно суетились полицаи, злобно и растерянно кричали:

— Молчать!.. Шапки надеть…

Песня словно на крыльях неслась над площадью.

Собрав последние силы, Саша ударил ногой палача. В толпе на площади многие плакали…

Это было 6 ноября 1941 года.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Мать и брата Саши привели на площадь, когда все уже было кончено и жители города разошлись.

На ясене, чуть покачиваясь от ветра, висело тело Саши. Рядом все еще толпились солдаты. Кто-то из офицеров фотографировал повешенного.

Даже шагавший рядом с Чекалиными предатель Авдюхин молча отошел в сторону, когда Надежда Самойловна приблизилась к сыну. У нее подкосились ноги.

— Прощай, сынок! Прощай, Шурик! — прошептала она и, поклонившись сыну до земли, как слепая, спотыкаясь, пошла за конвоирами.

За ней плелся Витюшка, сгорбившись, не решаясь оглянуться назад.

Надежду Самойловну привели в комендатуру, а Витюшка, замешкавшись, остался внизу у крыльца, среди толпившихся на улице солдат.

Теперь Надежде Самойловне было все равно. Опа не чувствовала страха, в ее душе была теперь только ненависть, страшная, жгучая ненависть к врагу.

Когда один из предателей — чернобородый, франтовато одетый Шутенков, узнав ее, злобно засмеялся и сказал: «Ну, коммунистка, попалась…», Надежда Самойловна ответила ему:

— Нет, мы, коммунисты, не скрываемся!

В помещении были другие арестованные, дожидавшиеся решения своей участи. Все теперь смотрели на Шутенкова и Чекалину.

Подошел офицер гестапо и, слыша, как визгливо закричал побагровевший Шутенков: «Расстреляем!..», подтвердил по-русски:

— Да, расстрелять.

— Ладно! — крикнула Чекалина, сбросив с головы платок и подступая к офицеру. — Стреляйте… Мужа моего вы убили. Сына убили… Убивайте уж и младшего сына. Казните меня вместе с ним. Я сама вам его приведу…

Надежда Самойловна бросилась к двери. Часовой, видя, что офицер молчит, пропустил ее.

В это время о чем-то заговорили другие арестованные, невольно отвлекая внимание.

Надежда Самойловна сбежала с крыльца.

— Бежим, сынок, — прошептала она и, схватив Витюшку за руку, юркнула в проулок. Задами они пробрались на шоссе, смешались с проходившими беженцами и, быстро выйдя на проселочную дорогу, скрылись из города.

Почти сразу же спохватившийся Шутенков выскочил на крыльцо и, не найдя Чекалиной, поднял тревогу.

Напрасно в этот день полицейские искали Чекалину в городе: она была уже далеко.

Двадцать суток висел труп Саши Чекалина на городской площади — хотели фашисты устрашить советских людей. Хотели фашисты унизить юного героя. Повесили ему на плечи ржавую винтовку, а на шею — фанерную доску с надписью: «Конец одного партизана!»

Даже мертвый, Саша был опасен для врага. День и ночь возле ясеня прохаживался вооруженный автоматом часовой, злобно и предостерегающе покрикивая на прохожих, когда кто-либо останавливался, подходил ближе.

А прохожие на площади невольно замедляли шаг, снимали шапки и в скорбном молчании проходили мимо.

В расклеенном всюду приказе комендатуры было сказано: «Каждого, кто укроет партизан или поможет им, мы будем так же вешать».

Но и приказ не устрашил, а только больше ожесточил людей. А песня Саши жила и после его смерти. Ее слышали и вспоминали не только жители города Лих-вина, находившиеся в тот день на площади. Ее слышали в подвале комендатуры Митя Клевцов и Гриша Штыков. И эта песня придала им мужества, вдохнула новые силы.

Когда в тот же день после казни Саши того и другого снова привели в комендатуру на допрос, снова стали избивать, Митя и Гриша и на этот раз устояли — ни слова не сказали о том, что знали. Случайно Ковалев видел, как после допроса их уже не вели из комендатуры, а волочили по земле.

А на другой день Ковалев узнал, что Гриша и Митя, не выдержав пыток, добровольно согласились уехать на работу в Германию. Никак не мог поверить этому Ковалев. Сомневались и жители города. Но что в подвале гестапо и в местной тюрьме арестованных Штыкова и Клевцова нет, Ковалев точно знал. То же самое сообщили в комендатуре и матери Мити — Варваре Христофоровне, когда она пришла узнать о судьбе сына.

Исчез из города и Чугрей. Его жене сообщили в полиции, что Чугрей повез арестованных Штыкова и Клевцова в Германию.

В одну из темных осенних ночей фанерная доска с груди висевшего на дереве Саши исчезла. Какой-то смельчак снял ее. Народная молва в городе приписывала этот подвиг лихвинским школьникам. Называли имя Егора Астахова.

Сашины друзья, как могли, мстили гитлеровцам за Сашу. Они срывали со стен домов и заборов фашистские листовки, писали советские лозунги. Большего пока сделать не удавалось. Все строже становились фашистские порядки в городе. Почти каждую ночь происходили облавы, обыски, аресты — искали партизан.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Тихо, тоскливо в землянке.

По-прежнему остается незанятым место Саши на нарах. Висит на колышке Сашина гимнастерка с разорванным рукавом, компас, лежат разные вещи… Кажется партизанам, что вот-вот откроется дверь и на пороге покажется худощавая фигура Саши, прозвучит его звонкий голос. Но знают партизаны, что Саша больше никогда уже не вернется. Только Павел Николаевич не подозревает о гибели сына. Тщательно скрывают от него партизаны страшную весть.

Снаружи вьюга воет волчьими голосами, заметая снегом вход в землянку. Слышно, как скрипят деревья.

Павел Николаевич принес из леса охапку дров, затопил печку. Присев на корточки, он медленно закуривает. Отблески огня освещают его похудевшее, заросшее черной бородой лицо. От общего, какого-то тоскливого молчания ему становится не по себе.

— Вот тоже и радио снова вышло из строя, — с грустью говорит он, поглядывая на молчавший радиоприемник, возле которого, вертя рычажками, трудится Алеша. — Да ничего, Шурка придет — починит. Для него это пара пустяков…

Павлу Николаевичу приятно говорить о сыне. Он не видит, как у Машеньки начинают дрожать ресницы, как, уткнувшись лицом в подушку, всхлипывает Люба.

— Сходить завтра к Шурке, проведать?.. — нерешительно спрашивает Павел