Вид с метромоста - Денис Драгунский

Дом ученых. Белла Ахмадулина читает стихи.

Зал переполнен. Я стою за кулисами. Поскольку я из знакомых, из допущенных. Я ее почти не вижу. Иногда промелькивает тень, контур, взмах руки. Всего меня заполняет ее прекрасный, сильный, поющий, чуть-чуть ноющий и от этого еще более сладкий голос.

Она читает «Биографию»:

Прощай же! Он прощается с тобой,

и я прощусь. Прости нас, итальянка!

Мне нравится шарманщик молодой,

И обезьянка не чужда таланта…

Меня крутит и уносит.

Она читает еще и еще.

Меня уносит дальше и дальше.

Но вот она произносит:

– Мне тридцать лет…

Я вздрагиваю.

– Мне тридцать лет! – вскрикивает она своим поюще-ноющим голосом.

Уже не помню, строка это из стихотворения или это она просто обращается к залу, рассказывая о себе.

Я выполоскан в проруби и выставлен на ледяной ветер.

Ей тридцать лет? Тридцать? Не может быть! Она так прекрасна, так чудесна, так волшебна, так невероятна – и ей? тридцать? лет?

Мне было шестнадцать. Для меня первый рубеж недоступной взрослости – двадцать лет. Ну, двадцать два года. Уже настоящая женщина; и уже наверняка чья-то женщина. Мне в ту сторону даже смотреть не надо. Разве тайком покоситься и вздохнуть. А тридцать лет – это второй рубеж. Тетенька. Соседка. Марьпетровна. Уже неинтересно.

Меня больше не крутит и не уносит: ей ведь тридцать лет.

Всё равно как если бы в тридцать лет я вдруг понял, осознал и почувствовал, что самой прекрасной в мире женщине – семьдесят, к примеру. Не сорок, не сорок пять и даже не пятьдесят, а именно что семьдесят.

С годами эти роковые расстояния растягиваются, конечно же.

А в юности они страшно короткие.

заметки по логике

В 1961 году, если кто помнит, Хрущёв объявил, что через двадцать лет в СССР будет построен коммунизм. «От каждого по способностям, каждому по потребностям». То есть всё бесплатно, как поняли самые простодушные граждане, и дети в том числе.

Мы с ребятами представляли себе коммунизм так: приходишь в магазин, набираешь всё, что нужно. Хлеба батон, колбасы полкило, сыру триста грамм, ну и всё такое. А также одежду и обувь. Все люди сознательные, берут сколько надо, не набивают сумки едой и ширпотребом.

Красота.

И мы верили, что коммунизм настанет!

И я тоже верил. На девяносто девять процентов.

Потому что мало ли что. Вдруг и вообще.

Однажды у нас во дворе завелся спор, будет всё-таки коммунизм или нет.

– Спорим, будет! – сказал один парень, Сашка его звали.

– На что спорим? – спросил Костик.

– На бутылку коньяка! – сказал Сашка.

Мы, конечно, еще не пробовали коньяк. Но выражение «спорим на бутылку коньяка» знали. Слышали во взрослых разговорах. Хорошее было выражение, шикарное такое. Почти как сама бутылка коньяка. С золотистой этикеткой, где снежная гора на фоне солнца, это если коньяк армянский. Или со сложным плетением бледно-голубого узора, если грузинский.

– Идет! – сказал Костик.

– Спорим? – и Сашка протянул Костику руку.

– Да ну, – сказал Костик и спрятал свою руку за спину.

– То-то же! – сказал Сашка. – Коммунизм будет, точно.

Но тут я сообразил кое-что и сказал:

– Спорим, что не будет!

Сашка быстро схватил меня за руку и крикнул Костику:

– Разбей!

Костик разбил наше рукопожатие. Всё, пари состоялось.

– Ты что, – спросил Костик, – правда не веришь, что будет коммунизм?

– Верю, конечно! – сказал я. – Коммунизм обязательно будет.

– А чего тогда спорил? – спросил Сашка.

– Просто так, – загадочно усмехнулся я. – Для интереса.

Сашка не понимал, что я его уже обспорил. Потому что, если коммунизма не будет, ну вдруг, мало ли что, тогда он купит мне коньяк на свои деньги. А если коммунизм будет, то я пойду в магазин и возьму для него бутылку коньяку бесплатно!

трудности перевода

В гостях услышал две прелестные истории.

Одна дама рассказывала, как в начале 1980-х она была на Кубе, студенткой, на стажировке. Там ее позвали на выставку книжной графики. Человек, который ее пригласил, сказал (по-испански, разумеется):

– Вы увидите подлинники знаменитых иллюстраций знаменитого кубинского художника NN к романам Хулио Берне.

– К чьим романам? – осторожно спросила она.

– Хулио Берне! – сказал он.

– А-а-а, – сказала она. – Угу.

– Погодите, – сказал кубинец. – А вы что, не читали Хулио Берне?

– Честно говоря, нет, – сказала она. – Даже не слышала.

– Не может быть! – вскричал темпераментный кубинец. – Вы не слышали о Хулио Берне? Поразительно! Неужели в СССР не переводят Хулио Берне? Непостижимо! Его читают во всем мире! Уже сто лет! Это любимейший, популярнейший писатель! Невероятно!

– А что он написал? – спросила она.

– Los hijos del capitán Grant! La isla misteriosa! Un capitaán de quince acos![30]

Таинственный автор оказался Жюлем Верном.

Хулио Берне в испанском произношении.

А хозяин дома рассказал такую историю.

Гуляя по Севилье, он обратился к какому-то молодому человеку интеллигентной наружности.

– Простите, где здесь памятник Сервантесу?

– Дался вам этот Сервантес! – воскликнул прохожий. – Все только и спрашивают: Сервантес, Сервантес! Как будто в Испании писателей больше не было! Надоело, честное слово! Все уши прожужжали этим Сервантесом! А я вам скажу, что в Испании был один по-настоящему гениальный писатель. Великолепный! Потрясающий! Сервантес перед ним – просто нуль! Раскроешь книгу и оторваться не можешь! Как глубоко! Как увлекательно и как правдиво при этом! Как умно, как тонко! Какие образы! Характеры! Чувства! Какой масштаб! И как написано, какой стиль!

– Простите, а как его звали?

– Кого?

– Ну, этого великого писателя.

– Вот черт, – сказал прохожий. – Забыл!

Махнул рукой и исчез в толпе.