Заговор францисканцев - Джон Сэк

– Вы обдумывали, что станете делать, покинув это место, падре?

Джованни ответил, запинаясь:

– Думал, сотни раз. Я хочу отправиться в Греччио... только в Греччио. – Дрожащим голосом он добавил: – Я хочу закончить свои дни перед яслями, где святой Франциск воссоздал сцену рождества Спасителя.

Пока Дзефферино снимал со старика оковы, Джироламо протянул к Конраду открытые ладони.

– Видишь сам, фра Джованни не годится. Расскажи мне о своем обете. Как долго ты обещал трудиться среди прокаженных?

– Пока не узнаю того, что должен узнать.

– И что же ты должен узнать?

– Я сам еще не знаю, но уверен, Господь откроет мне это в должный срок. Или я окончу жизнь, так и не узнав.

Джироламо, потирая себе щеки, продолжал разглядывать пленников.

– В своем стремлении объединить орден я проявил излишнюю торопливость, братья. Очевидно, вам обоим нужно время, чтобы привыкнуть заново к жизни на земле. Исполни свой обет, фра Конрад. Однако я не теряю надежды увидеть тебя своим помощником, когда ты завершишь задуманное и восстановишь силы.

Громкое хлюпанье прервало их беседу. В свете факела Конрад увидел, что по щекам стражника катятся слезы.

– Фра Джованни понадобится спутник, чтобы проводить его в Греччио, – заметил он. – Может, фра Дзефферино... если вы сможете придумать что-то вроде маски... потому что его беспокоит обезображенное лицо...

Джироламо удивленно склонил голову набок.

– Ты просишь за своего тюремщика?

– Эти два года он был для нас добрым пастырем. И мне кажется, заранее скучает по своей немногочисленной пастве.

Джироламо задумчиво оглядел странную троицу.

– Что ты сам скажешь, Дзефферино? – наконец спросил он. – Готов ли ты передать свои ключи другому брату и покинуть это место?

Сдавленный смешок вырвался из груди тюремщика.

– Готов, но я хотел бы отправиться с фра Конрадом. Фра Джованни нужен молодой и сильный спутник. Конрад, мы с тобой – два слепца, мы подойдем друг другу.

Конрад тронул пальцами шрам на щеке.

– Я не подумал, как выгляжу со стороны. Мной можно пугать детей?

– Ты постарел, брат, выглядишь много старше своих лет, – ответил ему Дзефферино. – Когда ты попал сюда, волосы твои были собольим мехом, а теперь твоя голова укрыта белым мехом горностая. Ты хромаешь, как старый осел, и на ярком свету будешь слеп, как летучая мышь. Короче, если бы не твоя борода пророка, мы с тобой сошли бы за близнецов.

Забывшись на минуту, тюремщик поднес факел к своему лицу, показывая себя Конраду, но едва жар коснулся его щеки, он поспешил отодвинуть огонь на длину руки. В его памяти навечно остался ангел мщения в полночном лесу.

Конрад прохромал к лестнице и крепко сжал плечо Дзефферино.

– Тогда веди, брат. Если ты вместе со мной запоешь гимн хвалы и благодарения, мы с тобой посрамим всякого, кто живет надеждой на земные блага.

Насчет дневного света Дзефферино не ошибся. Как ни рвался Конрад скорее выбраться из Сакро Конвенто, но, едва миновав ворота братства, был вынужден остановиться и прикрыть глаз рукавом. Неверной поступью он добрался до нижней церкви базилики и нырнул в прохладный полумрак. Его верный тюремщик поспешал следом. Конрад, как ребенок, едва научившийся ходить, проковылял к могиле Лео.

Он сдержал рвавшиеся с языка упреки наставнику. Припомнив хвалебный гимн, о котором говорил в темнице, пробубнил слова благодарности, укрепляя в себе пошатнувшуюся веру в промысел Божий.

– А тут что-то новое, – сказал ему в спину Дзефферино. – В последний раз, когда я здесь был, такой плиты не было. Похоронена женщина. Джакома... святая римлянка...

– Джакома? – Конрад перекрестился, просунул руку под кафедру и пальцами нащупал буквы. – Когда она умерла, брат?

– Нынешней зимой. Говорю же, плита новая. Конрад уронил руки.

– Покойся в мире, фра Джакоба.

– Брат с женским именем? – удивленно спросил Дзефферино.

– Прекрасная и добрая женщина, брат, но ее историю я расскажу тебе в дороге. Сейчас он думал, успела ли донна Джакома исполнить свое намерение – сделать Амату наследницей.

Амата теперь уже совсем взрослая женщина. Он почти не вспоминал о ней за два прошедших года, но сейчас понял, что должен узнать, как она живет. И задумался, исчез ли он из ее памяти так же, как она из его. И понадеялся, что этого не случилось.

Из противоположного трансепта послышался сердитый голос. В северном конце базилики вспыхнули факелы. Прикрыв глаз ладонью, Конрад увидел двоих, карабкающихся по лесам у стены. Если бы не сочные выражения, они походили бы на ангелов, спускающихся и восходящих по лестнице Иакова. Голос, нарушивший его размышления, сердито бормотал с выговором старого флорентийца:

– Пигменты у меня готовы, Джотто. Скорей, парень. Клади штукатурку. Я хочу сегодня закончить Деву.

Конрад прошел через апсиду, встал у лесов, рассматривая работу художника. Старый ворчун тут же прикрикнул:

– А вы, братья, лучше бы держались подальше. Не отвлекайте моего ученика.

Конрад примерз к месту. Широко распахнул единственный глаз, сомневаясь, не обманывает ли его зрение. Поначалу свет факелов вызвал слезы, и отшельник задумался, всегда ли святые Господа купаются в подобном сиянии. Но понемногу он стал различать цвета фрески: толпы херувимов, окруживших недописанную Мадонну на престоле. На руках ее был, казалось, настоящий, живой младенец – не крошечный римский император, какого Конрад привык видеть на подобных фресках.

По левую руку Мадонны стоял святой Франциск в простой серо-коричневой рясе братства. Темные глаза смотрели куда-то сквозь Конрада, полные губы спокойно сомкнуты. Золотой нимб окружал оттопыренные уши и смуглый лик святого, его жесткую рыжеватую бороду и жидкие брови. Живописец изобразил святого с прижатой к груди рукой, а в другую дал Библию или, может быть, Устав ордена. На руках ярко выступали стигматы. И на босых ступнях Конрад заметил следы гвоздей. Сквозь прореху в одеянии виднелась рана от копья в боку.

Но взгляд отшельника притягивали пустые спокойные глаза святого. Конрад вспомнил, что ко времени, когда серафим отметил его стигматами, Франциск был почти слеп. Жаркая благодарность за уцелевший глаз наполнила грудь Конрада.

– Как красиво, синьор, – пробормотал он, обращаясь к старому живописцу.

– Красота – мое ремесло.

Нотка ехидства в голосе мастера заставила Конрада заподозрить, что старик сравнивает свое творение с лицами братьев. Красотой они с Дзефферино похвалиться не могли. На тонкий взгляд флорентийца оба должны были внушать отвращение. Конрад вдруг застыдился своего лица и надвинул пониже капюшон.

– Идем, брат, – обратился он к спутнику. – Я знаю место, где нас примут и дадут отдохнуть.