Каждые сто лет. Роман с дневником - Анна Матвеева

– Благодарность – сильное свойство нашей Генички. В Полтаве её обогрела богатая семья Абаза, а когда их обобрал свой же управитель, Геня вернула Абаза добро сторицей. Она тогда жила на Невском, была самостоятельна…

– Она и теперь самостоятельна! – ввернул Константин.

– Теперь не то. Вы не видали её прежней. Работы хорошей не имеет, видите, даже квартиру делила с мамой, а теперь и вовсе живёт в каких-то комнатах.

– Я тоже в каких-то комнатах живу, – улыбнулся Константин.

– Да вы ж совсем другое дело! – рассердилась Ксения. Рассердилась не оттого, что Константин назвал их квартиру «какими-то комнатами», а оттого, что идти было уже совсем близко. Расставаться не хотелось, учение в те дни тоже шло как будто сквозь густой туман. При таком-то ясном небе! – Вы мужчина, о вас слухов не пустят. А тут ещё революция, мы и так каждый день живём в опасении…

– Ну, у нас не Франция. Такого не станет, чтобы дворян на гильотину… Да и нет у нас гильотины. Не бойтесь. Не бойся, Ксеничка!

Он так ласково глянул на Ксению, что она забыла, о чём рассказывала.

– Так я хотела про Абаза досказать. Геня для всей их семьи стала спасением. Нашла работу Тане, выучила младшего, ухаживала за Еленой Фёдоровной до самой смерти… А когда-то давно в Полтаве Елена Фёдоровна, увидав меня малюткой, сказала: «Ксеничка мне напоминает Офелию»!

Константин расхохотался:

– Офелию?

– Да, Офелию, невесту Гамлета! Вообразите, в каком мои родители были изумлении!

Лишь когда поравнялись с институтом, Константин перестал улыбаться. Вот интересно, думала Ксения, он размышляет обо мне в течение дня или с глаз долой – из сердца вон? Хотелось знать, когда они вечером свидятся, но гордость удержала от расспросов. Или, может, не гордость, а те слова Евгении?

«Охоч до женского пола». Отчего сестра взяла такое? Жаль, напрямую не спросишь… И ещё жаль, что уходит Константин всегда так легко, как будто они всего-то добрые друзья, которым веселее коротать дорогу до Васильевского…

Но друзья не шепчут друг другу таких слов, какие Константин сказал третьего дня!

– Лёвшина! Ты что там топчешься? Опаздываем! – Рудницкая махала ей с крыльца, и Ксения побежала к дверям института, изнывая от желания с кем-то поделиться своей тайной. Вот хоть бы и с Рудницкой! Но нет. Невысказанная тайна была приятным грузом, рассказанная правда станет опасным багажом.

В тот момент, когда поезд Евгении последний раз свистнул, покидая Петербург, Ксения пыталась слушать лектора, но тот говорил почему-то голосом Константина и вещал вовсе не о Шекспире. «Вы помышляли о любви с первого взгляда?» – спрашивал лектор и так поправлял на носу своё пенсне, что сразу становилось ясно: сам он не просто помышляет, но верует в эту любовь крепко, как иные – в Бога.

И отчего Евгения сделала выводы, что младшей сестре нравится жилец? Ксения считала, что ни взглядом, ни словом не проговорилась, не выдала себя. И Константин тоже. Вечером знакомства на Мещанской он разве что бровь поднял весело, но ничем более не отметил факт их утренней прогулки… Не сговариваясь, решили держать ту историю – «историю падения», шутил Константин, – при себе, чтобы не плодить у других досужих размышлений. Он всегда ждал Ксению поутру за углом, а вечером, если время конца занятий совпадало, они также входили в дом по очереди. Но вечером они редко добирались домой вместе, Константин задерживался на своей кафедре допоздна. Он обучался на естественно-научном отделении физико-математического факультета, а специальностью своею определил геологию.

– И что же вам там интересного? – спросила Ксения, имевшая чисто умозрительное представление об этой науке.

Константин вспыхнул от возмущения: за геологией лежит будущее! Он рассказывал ей о загадочных кристаллах и таинственных известняках, найденных на берегах уральской реки Чусовой, о ледниковых отложениях Западного Приуралья, о своих экскурсиях в Закаспийскую область и Северную Персию. Подумать только, он дважды был в Асхабаде, причём первый раз – с одним лишь проводником-туркменом и конвойным казаком!

– Вас слушать – это как приключенческую повесть читать, – заметила Ксения, к удовольствию Константина.

На обочинах высились сугробы снега, но она видела вместо них текущие золотистые барханы, а под ногами вместо утоптанной дорожки трещал сухой такыр… Слышала сладкие, как рахат-лукум, названия – Теджент, Серахс, Пуль-и-Хатун – и будто бы вместе с Константином отважно спускалась к подземному озеру; с караваном верхом преодолевала до двадцати пяти вёрст в день, изучая геологию пустыни; наблюдала курьёзные формы драконьих камней…

– И что, скоро ли вновь поедете в свои экскурсии? – осторожно спросила она. Голос дрогнул: не хотелось, чтоб уезжал!

Константин улыбнулся, прихватил её руку удобнее – он был слишком высок для неё, и, шагая рядом, Ксения чувствовала себя маленькой девочкой рядом с отцом.

– Летом уеду к себе, на Урал. Хотелось бы вам видеть Урал?

Эту часть России Ксения себе вообразить не могла, как ни старалась. Константин рассказывал о чёрных лесах, быстрых и очень холодных реках, о горах, которые, впрочем, «для вас, швейцарцев» сойдут за холмы.

– Какая же я швейцарка? – удивилась она.

– Да ведь у вас при каждом слове – Альпы, Лозанна!

А она и не замечала за собой! О многом хотелось ему рассказать, быть интересной, значительной, вот и болтала о Швейцарии больше нужного… И что это означало – «Хотелось бы вам видеть Урал»? Разумеется, хотелось бы! С ним вместе ей бы всё хотелось видеть… Всё будет прекрасным, если глядеть вместе.

Константин рассказывал, что мечтает ехать в Баку, на станцию Нобелей, но там разгромы, а ещё и забастовки.

– Век теперь архисложный, – говорил Константин, – после прошлого года ничто уже не будет как прежде.

Его слова напомнили Ксении недавний разговор мамы с Алексеем. Мама сказала, что впервые в жизни радуется тому, что они не богаты и не имеют что терять. У многих знакомых крестьяне сжигали имения и конюшни, породным лошадям вырывали языки, издеваясь над любовью, которую питали к своим коням «баре». Жгли сараи, усадьбы, даже музеи и церкви! Железная дорога бастовала, то здесь, то там вспыхивали недовольства… Многие знакомые Лёвшиных уже перебрались за границу, другие ждали отъезда со дня на день. Лёля питал надежды на Государственную Думу, а мама говорила, что всего лишь мечтает дожить свои дни в спокойствии. «Но, видно, не будет нам спокойствия», – грустно подытожила она.

– Полагаете, станет ещё хуже? – спросила Ксения у Константина.

Он ответил, что помышляет главным исполнять своё дело, сосредоточиваясь единственно на нём одном. И что крестьяне уже смущены новым законом, а рабочие – прокламациями, так что остановить эту махину не сможет, верно, никто. Разве если крепкая власть.

– Я ведь сам из рабочих, – улыбнулся он.

– Но не смутьян?