Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

В один из октябрьских вечеров, когда я лежала у себя в алькове в полузабытьи, мучаясь очередным жесточайшим приступом лихорадки, Король, только что покинувший бал, внезапно вошел ко мне в комнату, приказал внести свечи и подошел к моей постели. «Мадам, возможно ли, чтобы мы потеряли вас из-за этого прискорбного дела?!» — сказал он резко. Ему поднесли кресло, и он, знаком удалив лакеев, продолжал: «Неужто вы более не верите мне? Я не хочу вашей смерти… Скажу вам правду: ни одной женщине я не простил бы того, что прощаю вам». Я залилась слезами. «Не плачьте, мадам. Я знаю, вас обманули, но я наведу порядок в этом деле, и наведу так, что вы останетесь довольны!»

Он непременно хотел, чтобы я, в знак нашего примирения, выпила телячьего бульону, и не успокоился, пока я не сделала это у него на глазах. После чего распахнул настежь все окна в моей спальне. «Не грустите более. Я буду действовать безжалостно!»

Доверившись нежным заботам Нанон и надежным снадобьям господина Фагона, я следила из моего алькова за действиями Короля. Господина Фенелона лишили должности воспитателя королевских внуков, и сочинения его были запрещены; герцога де Бовилье принудили отречься от госпожи Гюйон и от епископа Камбре если не сердцем, то устами; господина де Мо поторопили издать свои «Размышления о квиетизме», коим аплодировал весь свет; Папу попросили осудить епископа Камбре, к которому он, в глубине души, питал искреннюю привязанность, и объявить еретической его книгу «Максимы Святых»; мадемуазель де Мезонфор и двух ее подруг изгнали из Сен-Сира официальным указом, и, наконец, Король самолично посетил Дом Святого Людовика, дабы призвать его обитательниц к повиновению.

Поистине, мой супруг вел себя, как герой, разом разрубив все гордиевы узлы этого скандала, убивавшего меня в течение трех или четырех лет. Он был настоящим королем.

В несколько недель квиетизм был уничтожен вместе со всеми моими врагами.

Не скажу, однако, что вышла из этой бури прежней. Одна песенка, которую распевали в те времена на улицах Парижа, объяснит вам мое тогдашнее душевное состояние лучше долгих речей:

У нас во Франции достойные прелаты

Взыскуют истины, в которой им нужда;

Одни кричат: ушла надежда навсегда,

Другие стонут: милосердья маловато,

А убивают веру, — вот в чем дело, господа!

Зато Король, избавившись от дурного настроения, держался совершенно как прежде. «Вот и кончено дело! — объявил он мне. — Надеюсь, оно не повлечет за собою последствий, которые причинили бы кому-нибудь вред». Он снова оказывал мне почтение и милости так, будто ровно ничего не произошло. Чувствительность монарха всегда была подобна скорее озерцу с легкой рябью, нежели морю с бурными волнами.

В тот же год, когда все вокруг увлеченно сочиняли богословские трактаты, коими сражались друг с другом, Король также написал книгу. Она называлась «Правила демонстрации садов Версаля».

В Марли, по обе стороны террасы перед дворцом, были насажены густые рощи с замысловатыми аллейками, называвшиеся «зелеными лабиринтами». Извилистые ходы вели к центру, к двум круглым водоемам — фонтану Аретузы и фонтану Амфитриды.

Когда Король увлекся разведением карпов, их запустили сначала в четыре квадратных бассейна, расположенных вдоль боковых фасадов дворца, затем в канал Западной рощи, у Острова Любви, и, наконец, в круглые водоемы «зеленых лабиринтов».

Я часто наведывалась сюда в послеобеденные часы. Мне нравились грабовые аллеи с обвитыми зеленью арками, уютные беседки, тисы, обстриженные в виде колонн, а, главное, прохлада, тень и покой. Я не любила другие места в парках Короля: великий монарх устраивал их на свой лад, отдавая на потребу тому, что любил более всего, а именно, солнцу и ветру; для этого со всех деревьев, сколько бы их ни сажалось, беспощадно срезали ветви, так что тени не было и в помине; кроме того, в отличие от меня, Король не терпел вольно растущей листвы и путем постоянной стрижки, иногда и собственноручной, «стриг под одну гребенку», как он выражался, каштаны и вязы, то есть, превращал их в скучные ряды обрубков.

Я избегала этих широких прямых аллей, где свободно хозяйничали стихии, укрывалась в недрах «зеленых лабиринтов» и там, сидя на бортике водоема, наблюдала за плавающими карпами.

По мнению Короля, карп являл собою истинно царственную рыбу, единственно достойную, благодаря величественным повадкам и роскошному сверкающему облачению, плавать в водоемах Короны. И потому водоемы эти украшались под стать своим благородным обитателям — либо фаянсовыми плитками из Невера и Голландии, либо перламутром и полудрагоценными камнями. Карпы, живущие в сих великолепных водах, блистали самыми фантастическими красками: у одних чешуя отливала золотом и серебром, у других играла дивными голубыми и пурпурными отблесками, у третьих была усеяна яркими пятнами, белыми и желтыми, черными и красными. Когда чешуя блекла, хозяин приказывал своим художникам подкрашивать ее и, вдобавок, надевал на рыб жемчужные ожерелья. Он кормил их из рук и нарекал прелестными именами, в остальном же заставлял жить точно, как своих придворных, то есть, без конца переселял с места на место, невзирая на погоду и сезоны. Карпы долго не жили, и Король этому очень удивлялся.

Мне вспоминается один такой день, проведенный в тенистой рощице, за беседою с этими безгласными фаворитами монарха. Я опустила руку в воду, поглаживая проплывающих красавцев — Золотое Солнце, Тысячу цветов, Аврору, Радужное зеркальце. Позади меня, на беломраморной скамье в глубине беседки, болтали и смеялись две мои племянницы; Маргарита де Кейлюс нынче не появлялась при Дворе (он был заказан ей из-за глупой выходки, о которой я расскажу ниже), но иногда навещала меня в Марли, пока Король и его приближенные охотились.

Время от времени, отвернувшись от Авантюрина или Топаза, я любовалась этой парою молодых женщин; Маргарита была в парадном платье из серебристого муара, выгодно оттенявшего ее белокурые локоны и бледное лицо; ее красота, которой не повредили ни двадцатипятилетний возраст, ни рождение троих детей, так и просилась на холст. Франсуаза д'Обинье, нежно обняв кузину за талию, поверяла ей на ухо свои девичьи секреты; этой моей племяннице шел четырнадцатый год, и я уже начинала подумывать о ее замужестве. Тяжелая черная бархатная юбка, нарумяненные щеки, напомаженные губы, жемчуга на корсаже и прирожденная степенность делали Франсуазу значительно старше ее лет. Эти двое — улыбчивая блондинка с белоснежными пухлыми, уже вполне развитыми плечами в широком декольте, и робкая брюнеточка, скрывающая свои девичьи грудки за черным корсажем и кружевными воротничками, — составляли вместе прелестное зрелище, и живописец, верно, затруднился бы отдать предпочтение той или другой; зато мой выбор был сделан давно: воспитав и узнав досконально их обеих, я чувствовала гораздо большую привязанность к Маргарите.

Франсуаза была несомненно красива, но в ней не чувствовалось ни породы, ни изюминки; в Сен-Сире она научилась хорошим манерам, римской истории и умению достойно вести беседу, однако природа не наделила ее умом; к тому же, она держалась скованно и принужденно, напоминая мне иногда свою бедную мать; только хорошее воспитание, получаемое девочкой с самого нежного возраста, спасало ее от полного сходства с тою. Справедливости ради следует добавить, что моя племянница д'Обинье, робкая и послушная, ни разу не дала мне повода к волнениям, в отличие от племянницы де Виллет: Маргарита очаровывала всех и вся своим ангельским личиком, непринужденными манерами и пикантными речами, но нрав ее с ранних лет причинял взрослым множество огорчений. Оставив на миг свою темноволосую кузину, чаровница подсела ко мне.