Другие цвета - Орхан Памук

Я смотрел на вкладыш номер 91 с фотографией Линдберга перед самолетом, впервые перелетевшего через Атлантику, как вдруг дверь открылась. Мама! Я сразу бросил в мусорное ведро фантики из-под жвачек, которые разбросал по полу.

— Нам делали прививку, я рано вернулся, — сказал я. — Брюшной тиф, сыпной тиф, столбняк.

— А где твой брат?

— Их классу еще не сделали прививку, — ответил я. — Нас отправили домой. Улицу я сам перешел.

— У тебя болит что-нибудь?

Я ничего не сказал. Через некоторое время пришел брат. Ему было больно, он лег в кровать на правую руку с насупленным лицом и уснул. Когда он проснулся, уже сильно стемнело.

— Мама, мне очень больно, — сказал он.

— Ближе к вечеру у вас поднимется температура, — сказала мама, гладя в другой комнате. — Али, а у тебя прививка болит? Ложитесь, не бегайте, полежите спокойно.

Мы лежали спокойно. Поспав немножко, брат начал читать спортивную страничку и сказал, что из-за того, что мы ушли со вчерашнего матча, мы пропустили четыре гола.

— Может быть, если бы мы не ушли с матча, эти голы не забили бы, — сказал я.

— Что?

Поспав еще немного, брат предложил отдать за один вкладыш с Гретой Гарбо шесть Февзи Чакмаков, четыре Ататюрка и еще три вкладыша, которые у меня уже были, но я отказался.

— Поиграем? — потом спросил он.

— Поиграем.

Держишь пачку вкладышей из серии «Знаменитые люди». Спрашиваешь — сверху или снизу? Если говорят снизу, вытаскиваешь самый нижний рисунок и смотришь, например, это Рита Хейворт, номер 78. А наверху лежит поэт Данте под номером 18. Тогда выигрывает нижний вкладыш, и ты отдаешь один вкладыш, который ты не любишь больше всего, и которых у тебя много. До вечера фотографии маршала Февзи Чакмака несколько раз переходили от одного к другому. Когда пришло время ужинать, мама сказала:

— Кто-нибудь сходите наверх, может, отец уже пришел.

Мы оба пошли наверх. Бабушка с дядей курили, отца не было. Мы послушали новости по радио, прочитали спортивную страничку в газете. Когда у бабушки стали садиться ужинать, мы спустились вниз.

— Где вы были? — спросила мама. — Вы там ничего не ели? Я налью вам чечевичный суп, будете есть его медленно, как раз и отец придет.

— А нет жареного хлеба? — спросил брат.

Пока мы молча ели, мама смотрела на нас. По тому, как она держала голову, как отводила от нас взгляд, я понимал, что она прислушивается к звукам лифта. Когда мы доели, она спросила: «Еще хотите?» — и заглянула на дно кастрюли. — Поем-ка и я, пока не остыл, — сказала она, но потом встала, подошла к окну, обращенному на площадь Нишанташи, и некоторое время молча смотрела вниз, на улицу. Потом повернулась, подошла к нам и начала есть суп. Мы с братом разговаривали о вчерашнем матче, как вдруг мама сказала:

— Помолчите! Это лифт, да?

Мы замолчали и внимательно прислушались. Это был не лифт. В тишине проехал трамвай, от которого затряслись стол, стаканы, графин и вода в нем. Когда мы ели апельсины, мы уже все вместе услышали звук лифта. Он поднимался, поднимался, но, не останавливаясь, доехал до верхнего этажа, к бабушке. «Он поднялся наверх», — сказала мама.

После еды мама сказала: «Отнесите тарелки в кухню. А тарелка отца пусть останется». Мы убрали со стола. Папина тарелка долгое время простояла на пустом столе.

Мама подошла к окну, выходившему к полицейскому участку, и долго смотрела на улицу. А потом, словно о чем-то внезапно вспомнив, она решительным движением собрала пустую тарелку отца, вилку и нож и унесла на кухню. Грязную посуду мыть не стала.

— Я иду наверх, к вашей бабушке, — сказала она. — Не деритесь.

Мы начали играть с братом в «вверх-вниз».

— Сверху, — сказал я в первый раз.

Открыв верхний вкладыш в пачке, он показал его: «Борец Коджа Юсуф, известный во всем мире, номер 34». Потом посмотрел вниз и сказал: «Ататюрк, номер 50. Ты проиграл. Давай один».

Мы долго играли, и он продолжал выигрывать. Он быстро заполучил у меня девятнадцать маршалов Февзи Чакмаков из двадцати одного и двух Ататюрков.

— Я больше не играю, — сказал я, разозлившись. — Я иду наверх. К маме.

— Мама рассердится.

— Ты что, боишься остаться один дома, трус?!

Дверь в квартиру бабушки, как всегда, была открыта. Ужин закончился, повар Бекир мыл посуду, а бабушка с дядей сидели друг напротив друга. Мама стояла у окна, выходившего на площадь Нишанташи.

— Иди сюда, — сказала она, не поворачивая головы от окна. Я сразу же вошел в промежуток между окном и телом мамы, как будто это место было оставлено специально для меня. Когда я прижался к ней, я тоже, как она, стал смотреть на площадь Нишанташи. Мама положила руку мне на голову и долго гладила по волосам.

— Папа приходил домой, после полудня, ты видел, — прошептала она.

— Да.

— Взял чемодан и ушел. Хазым-эфенди видел.

— Да.

— Он сказал тебе, куда он пошел?

— Нет, — сказал я. — Он дал мне две с половиной лиры.

Внизу, на проспекте, всё — темные лавки, огни машин, пустующее место постового среди дороги, мокрая плитка мостовой, буквы рекламных табличек, развешенных по деревьям, — всё казалось очень одиноким. Когда пошел дождь, мама все еще гладила меня по голове.

Тогда я заметил, что радио, которое всегда играет у бабушки и дяди, молчит, и испугался.

— Доченька, не стой там, — сказала потом бабушка. — Идите сюда, сядьте, пожалуйста.

Брат тоже пришел наверх.

— Идите на кухню, — сказал дядя. — Бекир, — позвал он. — Сделай им мяч, пусть поиграют в коридоре.

Бекир на кухне домыл посуду:

— Садитесь сюда, — сказал он. Он сходил на балкон в бабушкину комнату, который был закрыт стеклом и превращен в зимний сад, принес оттуда газеты и, сминая их, стал делать из них мяч. Когда мяч стал размером с кулак, он спросил: — Так достаточно?

— Еще немного, — сказал брат.

Пока Бекир мял газеты, через приоткрытую дверь я увидел, что мама сидит напротив дяди и бабушки. Веревкой, которую вытащил из ящика, Бекир связал бумажный мяч, сжимая его по сторонам. Чтобы смягчить острые углы, он слегка намочил тряпочку и еще раз слегка сжал бумажный мяч. Брат, не выдержав, схватил его.

— Ух, как камень стал.

— Нажми пальцем сюда, — сказал Бекир.

Когда брат осторожно прижал пальцем то место, где он завязывал веревку в узел, Бекир сделал еще один узел и доделал мяч. Мы начали отфутболивать мяч, который он подбросил.

— Играйте в коридоре, — сказал Бекир. — Здесь вы все разобьете.

Мы долгое время играли не на жизнь, а на смерть. Я воображал себя Лефтером из «Фенербахче» и так же закручивал мяч, как он. Делая пас в стену, я несколько раз ударил брата по руке с прививкой. Он тоже ударил меня, но мы не подрались. Мы были мокрыми, мяч разваливался, но я выигрывал со счетом пять-три, как вдруг очень сильно ударил брата по руке с прививкой. Он упал на пол и заплакал.