Серебряный меридиан - Флора Олломоуц

Часами я просиживала в библиотеке за столом или на тахте. Дня три без сна. Я работала. Появилась снова счастливая боль ладони и среднего пальца — натруженная мозоль! И главное — блаженное время, когда мыслишь, чувствуешь, живешь по-другому:

— Джим, это все ты.

— Это не я — это дом. Здесь не может быть иначе, я знаю. Пиши. И попробуй сама выйти на сцену. Не годится, чтобы пропадал такой голос.

— Я работаю у микрофона и с микрофоном. На сегодня это единственный для меня выход в мир.

— Но разве не мучительно терять время на бездарных презентациях и скучных конференциях? Зачем выкручивать себе руки? Обрати внимание на театр, на фестиваль, на Эджерли-Холл, на меня, наконец.

— Что ты предлагаешь,?

Джим замолчал и улыбнулся.

— Что? — переспросила я.

— Единственное, что мне пришло в голову, — сказал он. Ты выйдешь за меня? Ты станешь моей женой?

— Да.

Мы поженились 18 сентября в приходской церкви в Эджерли-Холле. Подругами были Линда и Энн. Нашими свидетелями — Форд и Мартин.

В октябре я сделала аудиозапись, о которой мечтала много лет, — «Рождественские чтения — Пастернак и Бродский».

Джим слушал программу, поставив локти на стол, сцепив кисти рук в замок, подперев ими подбородок. Только кожа лица подрагивала. Дослушав, он помолчал и посмотрел на меня.

— Прочитай это в театре к Рождеству. Видеозапись выставим на сайте «Флори Филд».

Почему я пишу это? Я вспоминаю, как все начиналось. Это дневник. Я снова жду Джима. Мы встретимся через два месяца. Он работает. Он снова в отъезде.

Она читала медленно, размеренно — так, как ему хотелось вновь это услышать, когда он в который раз открыл видеозапись Рождественских чтений в театре «Серебряный меридиан». В черном шелковистом платье со стоячим воротником, перетекающим в неглубокий вырез, и рукавами, широкими у тонких запястий. С полупрозрачным розовым ожерельем на шее. Читая, она будто тихо рассказывала давнюю быль.

Сидя в кресле и держа на коленях книгу, она едва заметно опускала глаза на страницу, вымеряя ритм рукой и сомкнув пальцы, словно в них дирижерская палочка. Он слушал затаив дыхание:

Февраль в Бостоне. Даже в идеальном климате у океана зимой может наступить такой холод, что заледенеют и гребни бурунов на побережье. Среди этого оледенения, тем не менее, можно испытать, как рубашка, в которой нет ни одной синтетической нити, жжет тебя, как раскаленная кольчуга.

Он сбросил пиджак. Подкладка сморщилась и в нескольких местах даже посеклась. Рубашка была такой мокрой, будто его окатили водой. Воздуха в комнате не хватало. Он открыл балконную дверь и вышел на холод.

— Тим, вы простудитесь!

— Спасибо, нет!

Раскинув руки, он стоял на балконе артистической Джордан-Холла, игнорируя попытки Джессики, администратора, уговорить его уйти с холода, не говоря уже о том, чтобы накинуть что-нибудь сверху.

Наконец он шагнул обратно в комнату.

— На этом все, Джессика, благодарю вас.

— В отель я поеду с вами.

— До завтра.

— Я должна видеть, что вы оденетесь.

— Вы хотите, чтобы я сгорел на ваших глазах?

— Я хочу увидеть на вас пальто.

— Не сегодня. Благодарю вас, Джессика, до завтра.

Он посмотрел искоса, склонив голову, будто стараясь вовсе на нее не смотреть.

Она не двигалась с места.

— До завтра.

— Наденьте при мне пиджак и пальто, я тогда уйду.

— Оставайтесь, — сказал он и, подхватив футляр с инструментом в одну руку и пиджак в другую, вышел из комнаты.

— Тим!

Джессика выскочила за ним в коридор. Удаляясь быстрыми нервными шагами, он, не оборачиваясь, махнул тыльной стороной руки — жестом, запрещавшим сделать даже шаг в его сторону или произнести хоть слово.

«Перестанете вы когда-нибудь со мной бороться? Неужели вы до сих пор думаете, что это капризы?»

Машина ждала у выхода, предназначенного для служебного персонала. Сценический выход, через который концертный зал покидали музыканты, осаждала толпа.

Он покачал головой и взглянул на водителя. «Не смотри на меня! Даже не пытайся спросить меня о чем-нибудь!»

— Поздравляю вас, сэр! Оглушительный успех!

«Ну что тут будешь делать?»

— Спасибо, Джо.

— В отель?

— Да.

«Не замечай меня. У меня нет сил».

В носу щипало. И в глазах.

В номере он был рад, что его, наконец, никто не видит. Он опустился на колени и, сжавшись, закрыл лицо и зажал уши стянутой мокрой рубашкой. Пробыв в такой позе неизвестно сколько времени, он, дыша, как бегун после марафона, увидел во что, как всегда, превратилась сорочка. На ее внутренней поверхности запеклись удлиненными разводами, похожими на очертания континентов на глобусе, склеенные гранулы соли, крупные настолько, что их можно было, как песчинки, покатать между пальцами. Он посмотрел на свои руки. На предплечьях пылали красные воспаленные полосы, раздраженные потом. Он снова спрятал лицо в рубашку. «Оставьте меня в покое… Не оставляйте меня одного».

Он погрузился в ванну, готовую к его возвращению. Казалось бы, спустя час, когда он выйдет, единственное, что ему останется — крепко заснуть. «Уснуть! И видеть сны, быть может?»[195] Но его наполняла музыка, совсем иная, чем та, какой он отдал только что «все счеты по службе, всю сладость и яды»[196] — концерту для скрипки с оркестром Мендельсона ми минор. Эту — иную музыку, надо записать обязательно.