Лакуна - Барбара Кингсолвер

— Да. Я понимаю, о чем вы говорите.

— Та бомба перепугала нас всех до смерти. У каждого душа ушла в пятки из-за того, что мы ее сбросили. Хорошо, пусть она положила конец войне, спасла жизни тысяч американцев и так далее. Все равно нас мучает совесть. Мы не можем забыть, что сгорели японские дети. Как же нам после этого не испытывать чувства вины?

— Уверен, что вы правы.

— Ладно. Мы сбросили бомбу. Убедили себя, что особенные и имеем право применить такое оружие. В идеале нам хотелось бы думать, что бомбу нам послал Господь Бог для нашего же блага. — Голд подался вперед; глаза его сверкали, сигарета ярко горела. — Вы же об этом написали книгу, верно?

— Вы читали мои книги?

— Читал, а как же. Вы важный клиент. Разумеется, я читал ваши книги. Вы как никто другой сумели понять, что мы внезапно почувствовали себя избранниками Божьими, раз у нас есть бомба. И нам захотелось быть уверенными в том, что кроме нас ее больше ни у кого нет. Мы обязаны навести порядок. Можете себе представить, что бы тут началось, если бы у Англии тоже появилась бомба, у Франции, Германии, Японии, у Советского Союза, наконец? Разве мы тогда смогли бы спать спокойно?

— У всех этих стран не осталось регулярных армий, они разбиты наголову. У всех, кроме Советского Союза.

— Именно! Кроме Советского Союза. Вы меня поняли.

— Я полагал, что нам нечего бояться, кроме разве что самого страха.

— Вот об этом я и говорю. Радио. Оно внушает нам навязчивую идею. Так рождается страх. Стоило Уинстону Черчиллю произнести: «Железный занавес», как все словно с цепи сорвались. Вы помните?

— Конечно.

— Потом Трумэн заявил: «Каждый народ должен выбирать». И вы, друг мой, либо по эту сторону занавеса, либо по другую. А Джон Эдгар Гувер! Боже милостивый, что это за человек! Джон Эдгар Гувер сказал, что этот занавес отделяет нас от Сатаны и красной проказы. Вы слышали его речь в Конгрессе?

— Что-то читал.

— Яростное наступление красного фашизма на Америку. Они учат нашу молодежь образу жизни, который подрывает святость семейных устоев и уважение к авторитетам. Коммунизм — не политическое течение, но враждебный, пагубный образ жизни. Вот его собственные слова. Чтобы этот недуг не охватил всю страну, необходим карантин.

— Я читал об этом. Но газетчики вечно делают из мухи слона. Как-то не верится, что Гувер действительно так сказал.

— Ваша правда. Может, он этого и не говорил. Но все-таки на этот раз журналисты не соврали. Мне в руки попала расшифровка его речи — она понадобилась кое-кому из моих клиентов.

— Но зачем он так сказал? Я имею в виду, какими соображениями он руководствовался?

— Доводы рассудка тут ни при чем. Гувер — человек увлекающийся. Возглавляет могущественную организацию. Как вы сами заметили, газетчикам это нравится. Это исторический момент, друг мой. Вы удивляетесь, почему вам прислали это письмо. Я пытаюсь вам объяснить.

— Это действительно его подпись?

— Нет. У них для этого есть специальная машинка. Я читал, что у Фрэнка Синатры такая же, для автографов. Вам, пожалуй, она тоже понадобится. Ну да ладно. Скажите лучше, вам что-нибудь известно об этой Комиссии Дайса?

— Я слышал о ней. Некогда они обращались к моему начальнику, чтобы тот приехал и дал показания. Дело было в Мексике. Госдепартамент выдал нам визы, но поездка не состоялась.

— Какое отношение имел ваш мексиканский босс к антиамериканской деятельности?

— Он был не мексиканец. Эмигрант. Сбежал от Сталина. И мог многое о нем порассказать. Это было еще до войны, когда Америка со Сталиным дружила. Троцкий же считал, что тот дурачит США. И правительство должно знать о его вероломстве.

— Троцкий?

— Лев Троцкий. Я служил у него.

Пепел с сигареты упал на пол. На мгновение показалось, что юрист последует за ним. Но Голд выпрямился, медленно покачал головой и взял письмо со стола.

— Послушайтесь моего совета. Никому не говорите, что работали на вождя большевистской революции.

— Я был поваром. А это все-таки Троцкий. Он ненавидел Сталина больше, чем сам Гувер. Жизнь положил на то, чтобы свергнуть советское политбюро. Американская коммунистическая партия поливала его грязью.

— Поверьте, все эти тонкости не поймет ни ваша секретарша со своим Женским клубом, ни Комиссия Дайса. Большинство ее членов понятия не имеют, что такое коммунизм, и не узнают, даже если столкнутся с ним нос к носу. Но они прекрасно знают, что такое антикоммунизм. Причем первое практически никак не связано со вторым.

— Вы утверждаете, что коммунизм не имеет никакого отношения к антикоммунизму. Чепуха какая-то.

— Это вы так думаете. Вы писатель, внимательно относитесь к слову и принимаете все за чистую монету. Они же называют белое черным. — Голд порылся среди бумаг на столе и достал очки. — «Все прежние места проживания и работодатели», — прочел он. — «Школы и колледжи, организации, в которых состояли».

— Что мне писать?

— Только то, что они и так знают. Едва ли им многое известно о вашей жизни в Мексике. Воинская повинность входит в их компетенцию. Где вы служили?

— На гражданской службе. Собственно, потому и пришло это письмо. Помогал Госдепартаменту во время войны перевозить национальное достояние в безопасное место.

— Гражданская служба. Значит, по закону 4F?

— Что-то вроде того.

Голд не сводил с меня испытующего взгляда.

— Голубая карточка, — признался я.

— Ясно. Негоден к службе по причине сексуального безразличия к женскому полу. Чего я никогда не мог понять.

— Меня предложили отправить в психбольницу. Подлечить. Как вдруг правительству понадобились мои услуги, чтобы перевозить произведения искусства из Вашингтона. Оба побережья бомбили, и казалось, что дело срочное.

— Когда это было, в сорок втором?

— В конце лета, как раз после того, как японцы послали сюда гидросамолет с подводной лодки, которая поднялась по реке Колумбия. Тогда и решили, что пора припрятать национальные сокровища.

— Кажется, я начинаю понимать. Не напади японцы на Форт-Стивенс…

— Именно. Лежать бы мне сейчас в Хайлендской больнице бок о бок с Зельдой Фицджеральд. А я вместо этого живу на соседней с вами улице, в доме, купленном на гонорар от дяди Сэма.

— Силы небесные, — проговорил Арти. — В любви и на войне все средства хороши.

— Уж поверьте, мне это известно лучше, чем кому бы то ни было.

— Что ж, хорошо это или плохо, но все это они про вас и так знают. А что еще? Какие места работы перечислены в вашем досье в госдепартаменте?

— Понятия не имею. Кажется, они узнали обо мне от руководства галереи в Нью-Йорке, куда я привез картины из Мексики. А может, от начальства школы, где я преподавал испанский.