Батый. Полет на спине дракона - Олег Широкий

— Такие багатуры. Жалко. Нужно, чтобы они сдались на милость... Хорошо бы приручить этих проворных волкодавов. Но это забота не твоя, это — забота Бамута. — Произнеся это пожелание, хан мысленно прикрыл себе рот. Не прогневим ли благосклонное Небо тем, что слишком многого от него требуем? Аппетит меж тем разыгрался. Хан повернулся к заскучавшему было старику: — А что приготовил нам ты? Не брать же этот холм наскоком, в самом деле? — «Конечно брать», — осадил он себя уже вторично, но на всякий случай взглянул на воспитателя с надеждой: есть ли план или нет? А вдруг?

— Ясно и без Бамута, — с некоторой долей старческой ревности (которую Бату стал у Субэдэя в последнее время замечать) вскинулся Непобедимый, — пока они стоят и дышат друг другу в шею, решение Евпата — решение всех остальных. Перед лицом врага одна голова, одна гордость. Будут стоять перед нами связанными — подумают и своим умом.

— Трусливым умом, — подзадорил джихангир.

— Рассудительным, — не принял шутки полководец, — но я бы не стал разговаривать с ними сейчас. Что толку гладить волка против шерсти? Только оскалится.

Бату и раньше сомневался, что переговоры — это правильное решение: не те люди. Они готовы умереть (по крайней мере, пока стоят все вместе) — это одна печаль. Они никаким обещаниям не поверят — это печаль другая. Там черниговские дружинники. Бамут с досадой рассказывал, что некоторые из них десять с лишним трав назад сражались с монголами на Калке-реке. А раз так, теперь не поверят, поскольку прекрасно помнят: тогда сдавшимся воинам обещали жизнь и всё равно всех посекли. Так аукается через много лет несдержанное обещание.

«Мизир всё помнит, Мизир мстит». Несмотря на то что сегодня грозное воплощение Хормусты, которое карает не сдержавших слово, досаждало именно ему (причём именно ему совершенно ни за что), джихангир на Бога не обижался: «Пусть будут мелкие неудобства, зато торжествует мировая справедливость».

И всё же было трудно не воспользоваться таким прекрасным поводом, чтобы припомнить Субэдэю те старые грехи, и он таки не удержался, поддел: видишь, мол, ничего не бывает просто так. После такого на протяжении всего дня Субэдэй был с джихангиром подчёркнуто вежлив, и это, конечно, означало, что он обиделся. Впрочем, обида не помешала старому служаке изложить необычную задумку.

— Что? Джурдженьский огонь? Ты шутишь?

Большинство грубых катапульт, неуклюже и малоприцельно плюющих неповоротливые камни, было решено соорудить заново уже под Ульдемиром — всё равно не хватало лошадей тащить эти массивные уродины от города к городу. Но немногие — небольшие и точно бьющие — утомлённые мерины-тяжеловозы везли на скользких полозьях. Эти немногие швыряли не камни, а горшки. Из этих горшков, подобно джиннам, вырывался волшебный живой огонь. Он дышал своими весёлыми языками не куда-нибудь, а в чётко обозначенное место. Строить такое диво снова и снова было совершенно невозможно, да и пристрелка занимала не один день.

Отряд Коловрата, задумывая свой дерзкий рейд, явно принюхивался и к этим «джиннам», наверняка ему нашептали, а соблазн зело велик... и вот...

— Именно джурдженьский огонь. Подгоним, зашвырнём несколько снарядов туда, где у них лошади...

Белый снег, опоясанный вечной зеленью ельника, а под ними пылающим закатом носятся, трубно стонут, бросаются на дыбы огненные кони — джурдженьское зелье пылает на из спинах.

Старик угадал. Плотный щитоносный строй мало уязвим для стрел, а уж медленные метательные снаряды использовать в чистом поле — не в осаде — просто безумие, до Субэдэя никто не додумался. Тяжёлые камни и горшки с зельем ленивыми воронами летят, не стрижами. Не зевай, уворачивайся, отбегай. Но если враг стоит плечом к плечу, тогда ущерб такой, будто конь в поле ржи валялся. Куда ни глянь — кругом примятые колосья тел.

Загорелось и ограждение. Шум, гам, визг, мольба... Обезумевшие люди — живыми факелами — кидаются врассыпную... А Субэдэю того и надо. Тут уж дело стрелков «хоровода» носиться по кругу и жалить, жалить, намётанной рукой отводя огромные хинские луки за ухо. Всё, разгром... Заметались с арканами «ловцы человеков».

Евпатия взять живым не удалось. Поняв, что всё кончено, навалился боярин на меч.

В Ясе туманный указ — дарить пощаду и милость отличившимся воинам врага. Но тут пленных слишком много, даром, что ли, ловили? Непримиримых отпускать нельзя.

Уцелевшим черниговским дружинникам и гридням Коловрата предложили присоединиться к войску. Долго растолковывали им толмачи: да, их не будут использовать против Рязани и Чернигова, а после похода — воля, кто желает — выслуга. Если, конечно, поклянутся не воевать на стороне его врагов.

Полторы сотни дружинников изъявили покорность. Плохо ли? Воевать с суздальцами не противно, не скользко. Зуб на них давно клыком торчит. Это был, слава Небу, привычный для здешних людей договор, Бату же очень важно показать: в их жизни всё остаётся прежним — с переходом в подданство к новому правителю рабства не станет больше.

В случае отказа — по правилам древним, как мир, — дружинников поджидал неунывающий жертвенный нож. Считалось, что таких назойливых пчёл, как обученные воины врага, даже в обозе тащить опасно.

Не так чтоб много, но были среди гридней и те, кто выбрал смерть. Когда их тела сползли в снег, джихангир сглотнул появившийся в горле ком и пожалел о своей невольной твёрдости. Но хан уже знал: он не столь силён, чтоб разглаживать шрамы на лице превратности, бередить опасным милосердием и не Темуджиновы вовсе, а в души вросшие корнями неписаные законы.

Зато простых «ратоборцев», тех, кто явно не относился к числу дружинников, Бату распорядился оделить деревянными пайдзами (низшая из разновидностей пайдз, которая спасала от грабежа) и отпустить «ради мужества их».

Это тоже справедливо. Для дружины война не подвиг, а способ дышать — там люди особого склада. Для простых же, необученных сабанчи нет ничего тяжелее ратной страды. Вот для них-то как раз воевать — истинное мужество.

Что кроту хорошо — горностаю смерть. И всё же — не много отловишь случаев, когда можно (щадя врагов, не истребляя) опереться на Ясу.

Среди отпущенных на свободу были священники, юродивые, женщины. В том числе Прокуда, Боэмунд (понятно почему) и знахарка Бичиха.

— Да, Даритай, этого я не рассказывал никому. Появление Прокуды в моей жизни стало тем островком, где я был — только для себя. Кем она была? Она просто была — при мне, как послушница веры — в меня.

— Но ведь ты... — Даритай смутился, вопрос повис но кончике языка.

— Что, не знаешь, как спросить? — Боэмунд грустно улыбнулся. — Белые евнухи в гаремах ублажают наложниц, они — могут. Это ты хотел знать?

— И у вас с Прокудой... неужели?

На сей раз Боэмунд улыбнулся лукаво:

— Никогда ничего такого... Она смотрела на меня как на Бога. У неё вообще был этот дар отдаваться. Да нет же, охальник. Душой без остатка. Сначала Евпатию, потом — мне. Вот это бескорыстное служение, похоже, значило для неё больше, чем сплетение тел. В своём простодушии она и не знала, похоже, чем отличаются «белые» евнухи от «чёрных».